Карина Демина - Ведьмаки и колдовки

Для блохи фотограф пожертвовал собственный портсигар…

— Уыы, — умилительно пробормотал Казик, глядя, как дама сердца прячет подарок в кисейных юбках. Зачем она это сделала, он не понял, вероятно, оттого, что прежде ей блох не дарили. — Оглых!

И, вытащив из шерсти другое насекомое, Казик сдавил его когтями.

Блоха щелкнула.

— Угу!

— Нет. — Себастьян, с трудом сдерживавший тошноту, покачал головой. — Миру мир! И все твари имеют право на жизнь!

— Грымс…

Мысль такая вся оригинальная была внове для Казика и оттого доставляла существенные неудобства. Голова, о которую с веселым хрустом раскалывались ледяные глыбины, для мыслительного процесса не подходила. И Казик, сунув палец в ухо, попытался выковырять неудобную мысль.

В ухе зашумело.

И в голове зашумело тоже.

— Убрррур! — громко возвестил Казик, вновь ударяя себя в грудь, на сей раз, правда, двумя кулаками. И бил от души, потому сам же от удара грохнулся на спину, широко раскинув руки. — Оу…

— Полный оу, — согласился Себастьян, подбирая юбки.

Почему-то взгляд Казика, слегка затуманившийся, но все одно весьма выразительный, напомнил ему королевича, когда тот шоколад подсовывал…

Темные пальцы гориллы потянулись к кисее.

— Попрошу без рук. — Себастьян отступил, прикидывая расстояние до дверцы… и надеясь, что эта дверца не заперта.

— Угу… — согласился Казик, счастливо улыбаясь.

А руки не убрал.

И, подцепив коготком подол, потянул на себя. Кисея расползлась с треском…

Этакого непотребства Лолочкино сердце не вынесло. Ухватив ближайшую глыбину, она с воем швырнула ее в неверного Казика, ну и, само собой, в разлучницу, которой вздумалось на чужих блох покушаться. Женская душа, оскорбленная в самых лучших своих проявлениях, требовала мести. Желательно немедля и кровавой! Но глыбину Казик отбил, подставив лысый, сияющий лоб.

— Брру!

Он ударил кулаком по осколкам, сминая их в ледяную труху.

И Лолочку, во гневе прекрасную, грудью встретил. И даже не поморщился, когда мощные Лолочкины клыки пробили шкуру на загривке…

— Бежим! — рявкнул Себастьян фотографу, который от страха оцепенел. Сам ненаследный князь, подхвативши изрядно пострадавшие юбки, в два прыжка добрался до выхода. И дверцу клетки открыл мощным, отнюдь не девичьим пинком.

Сзади бесновалась Лолочка.

И Казик, крепко обняв подругу, что-то бормотал ей на ушко, должно быть, клялся, что недавнее происшествие не более чем случайность, помутнение рассудка и следствие коварно подброшенной ему, Казику, мысли, которая до сих пор бродит в гудящей голове, причиняя воистину нечеловеческие мучения… и на самом-то деле нет никого прекрасней Лолочки!

Она не верила.

Но отбивалась уже не столь рьяно, про себя, верно, решив, что этак и отбиться-то недолго, а мало ли… отныне на завесу, отделяющую ледяной мир от иного, враждебного, Лолочка посматривала с подозрением. Она знала, что за завесой этой обитают страшные создания: хилые с виду, но весьма коварные…

— Бррум, — сказала она, смиряясь и безвольно повисая на крепких Казиковых руках.

— Ого! — Казик, окинув взглядом Лолочкино тело о двадцати пудах шерстистой красоты, сглотнул слюну. — Ога!

— Ах!

— Ага!

Тело требовало действий, и Лолочка, окинув соперницу торжествующим взглядом, игриво укусила жениха за ухо…

— Ууу… — пропел Казик и торопливо, пока Лолочка не передумала, заковылял к пещере. На всякий случай — а вдруг-таки передумает — Лолочкины волосы он намотал на руку.

С рукой надежней.

Гостиница, в которой остановился Аврелий Яковлевич, была из дорогих. И всем видом своим, облицовкой из солнечного камня, черепитчатой красной крышей, флюгером медным, надраенным до блеска, чугунными решетками балкончиков, азалиями и газовыми полосатыми гардинами, что выглядывали из окон, гостиница говорила, что здесь, конечно, рады постояльцам, но исключительно тем, кто способен без особого ущерба для собственного кошелька заплатить десяток-другой злотней за нумер.

А вот на людей, подобных Гавелу, взирали свысока.

И лощеный швейцар в красном кителе, щедро отделанном позументом, долго Гавела разглядывал. И морщился, и глаза щурил, и седоватые усы крутил, а на порог не пускал.

— Мне Аврелий Яковлевич нужен. — Гавел глядел на швейцара снизу вверх.

Как-то уж повелось в этой жизни, что почти на всех Гавел глядел снизу вверх и, честно говоря, к этому привык, но вот ныне вдруг испытал обиду. А чем он, честный крысятник, хуже этого вот щеголя в франтоватом плаще с пелериною? Тем, что суждено ему было родиться не в шляхетской семье? Или тем, что зарабатывает он свои медни честным трудом? Перед щеголем швейцар согнулся в поклоне и руку вытянул, на лету поймав монетку.

— Благодарствую, пан Якимчик! — сказал громко и с почтением.

А на Гавела глянул, как на пса приблудного, но дверь открыл, велев:

— На дорожку не натопчи.

Дорожка и вправду была хороша, нарядного пурпурного колеру с зеленым поребриком, она протянулась от дверей до самой лестницы.

Пахло азалиями и сдобой.

Хрустальная богатая люстра сияла в тысячу огней. Зеленели эльфийские шпиры в фаянсовых кадках, и залогом благопристойности места за конторкой из орехового дерева восседал важный управляющий с лицом круглым, лоснящимся.

— Мне к Аврелию Яковлевичу, — окончательно смешавшись, сказал Гавел, с трудом удержавшись от поклона: до того важным, солидным выглядел господин в клетчатом пиджаке.

И взгляд-то недобрый.

Ощупал Гавела с ног до головы, а потом и с головы до ног, подметив и дешевую его одежонку, изрядно измятую, грязную, и картуз, съехавший на самый затылок, и лицо некрасивое, с морщинами и редкой щетиной. Не укрылись от этого взгляда и мелочи: навроде свежего синяка под левым глазом и характерной припухлости губы…

И другим разом в жизни бы не позволил управляющий личности столь откровенно неблагонадежной хоть сколь бы надолго задержаться на вверенной ему территории, но Аврелий Яковлевич был постояльцем особого складу.

Говоря по правде, этаких постояльцев управляющий втайне недолюбливал.

Нет, конечно, старшего ведьмака королевства принимать у себя — честь великая. И памятью о той чести останется короткая благодарственная запись в особой книге, которая хранилась тут же, под конторкой. И новым постояльцам можно будет показывать и книгу, и слова, выведенные кривоватым неаккуратным почерком… и престижу добавится… но это все после, когда Аврелий Яковлевич съедет.

Ныне же он доставлял одни беспокойства.

Паркет попортил.

И кровать, которую, между прочим, из Гишпании доставили: дуб, резьба и позолота… в две сотни обошлась полновесных гишпанских дублонов, не говоря уже о белье… за ущерб, само собою, Аврелий Яковлевич заплатит, но…