Карина Демина - Ведьмаки и колдовки

Жрец то и дело вытирал ладони о полы бирюзового своего одеяния и трогал вышитых на нем голубей.

— Мы ищем, — ответил за двоих пан Острожский и скривился.

— Для чего?

— Чтобы просить богиню в милости своей связать две судьбы воедино. — Он даже поклонился, забыв, правда, снять шляпу. И жрец поморщился, но замечание проглотил.

— Я не прошу, — сказала Евдокия.

Пан Острожский сдавил руку, предупреждая, что следует молчать. Но молчать Евдокия не собиралась.

— Этот человек — преступник…

— Дорогая, — пан Острожский закрыл ей рот, — поверь, что здесь это никому не интересно… преступник, жертва… все проплачено.

И жрец отвернулся, покраснев.

Проплачено.

Подготовлено. И Евдокии остается смириться? Ну уж нет! Евдокия смиряться не собирается. Жаль, что единственное, на что она еще способна, — укусить пана Острожского…

— Осторожней, дорогая, — он руку отдернул, — этак и без зубов остаться недолго.

А потом, наклонившись к уху, пообещал:

— Скоро ты, Евдокиюшка, сапоги мне вылизывать будешь и при том от счастья мурлыкать…

— Гм… — Жрец вытащил из-под алтаря массивную книгу в кожаном переплете, чернильницу и стальное перо. — Прошу жениха положить руку на камень…

Пан Острожский представился громко.

И недовольно глядел, как жрец пишет, а тот не торопился, тщательно выводя каждую букву.

— Если будет суд, то записи станут проверять, — пояснил он. — Не хватало, чтобы из-за описки брак признали недействительным.

Этакий аргумент пан Острожский счел достаточно веским…

— Теперь невеста…

Евдокия убрала руку за спину, понимая, что ничего-то этим глупым детским сопротивлением не изменит. И пан Острожский с радостью руку сдавил, едва ли не выломал.

— Ну же, дорогая, проявите благоразумие, — оскалившись, произнес он.

И прижал Евдокиину ладонь к камню, который начал медленно нагреваться, меняя цвет с белого на красный… а потом на синий.

Жрец, писавший под диктовку пана Острожского, перо отложил, книгу закрыл и под алтарь убрал.

— К сожалению, — сказал он безо всякого сожаления, — я не могу заключить этот брак.

— Что?

Евдокия руку с камня на всякий случай убрала.

— Дело в том, что панночка… панна Евдокия уже состоит в браке…

— Что?! — С Евдокией, конечно, за последнее время много всякого произошло, но вот замуж она точно не выходила. Или…

Она посмотрела на кольцо.

— Именно, — подтвердил догадку жрец. — Заговоренный перстень. Семейный, полагаю… позвольте взглянуть?

Евдокия руку хотела убрать, но пан Острожский не позволил, вытянул и кольцо дернул.

— Да… определенно… очень старый… их делали для помолвки… полагаю, чтобы у невесты не было возможности передумать.

— Помолвка или брак? — Пан Острожский злился.

— Помолвка, но силу она имеет истинного брака. Такие помолвки разрываются в случаях исключительных…

— Как снять? — Кольцо он, слава богам, в покое оставил, но как-то нехорошо стал на палец Евдокии поглядывать.

— Никак. — Жрец развел руками. — Кольцо — это материальный символ, даже если каким-то чудом снимете его, на ауре панны останется печать. И камню того будет достаточно.

— Жаль, — сказал пан Острожский, но смотреть на палец перестал. — Очень-очень жаль…

И на Евдокию посмотрел.

А она вдруг четко осознала: не отпустит.

Живой — точно…

— Умная деточка. — Пан Острожский перехватил ее за талию. — На свою беду… а ведь чуял я, что не доведет тебя этот офицерик до добра… но тянул, ждал… ничего, где одно не получилось, другое выйдет…

Он уходил из храма, и белесые статуи Иржены смотрели ему в спину.

Не вмешивались.

Да и то, богам ли дело до земных забот.

Экипаж стоял у храма.

— И что теперь? — поинтересовалась Евдокия, бессильно повиснув на руках похитителя.

…жаль, револьвер изъяли.

Но ничего, как-нибудь… на револьвере мир клином не сходится.

— Ничего, дорогая. — Пан Острожский со злостью дверцу открыл и Евдокию в карету толкнул, да так, что она едва не упала. — Аккуратней, панночка, ваше личико мне еще надобно целым…

Это Евдокия тоже запомнит.

Посадил рывком.

И, схватив за кружева, тряхнул так, что Евдокиина голова о стенку ударилась со звуком премерзким, глухим.

— Это вам авансом, панночка Евдокия, за все мои беды, — сказал он, кружева расправляя. — Ничего. Я уж позабочусь о том, чтоб вы сполна рассчитались…

Сволочь.

И без револьвера жить все-таки грустно…

— А вашего вопроса касательно, то… все просто. Мы наведаемся к моей знакомой, а потом — в банк, где вы, панночка Евдокия, обналичите счета. Конечно, получу я много меньше, нежели рассчитывал. Но, полагаю, вам не откажут и в небольшом займе… этак тысяч на сто злотней… или на двести? Посмотрим. Вы сами с готовностью сделаете для меня все возможное и невозможное.

— Вас найдут.

— Это навряд ли. Я, панночка Евдокия, вовсе не такой дурак, каковым вы меня полагаете. Я сегодня же Гданьск покину, а завтра-послезавтра и королевство. С состоянием везде устроиться можно будет. Ваши же родичи, полагаю, будут заняты вами. Вы внезапно заболеете и, к моему преогромному сожалению, скончаетесь… дня этак через четыре-пять… что такое деньги, когда погибает родной человек?

— Вы рассчитывали меня и…

— Не сразу, панночка Евдокия. Думаю, с полгода мы бы с вами прожили, а то и поболе… здесь мне ни к чему было бы внимание привлекать.

…но убил бы. Через год или два, когда живая покорная игрушка надоела бы…

— Не переживайте, Евдокиюшка, — пан Острожский премерзко усмехнулся, — зато умрете вы совершенно счастливым человеком, уж я постараюсь.

Он замолчал.

И молчание это длилось долго.

А экипаж катился. Гремели колеса по мостовой. И там, за стеночкою, жил Гданьск… до Евдокии доносились голоса людей, и лошадиное ржание, и иные звуки, обыкновенные для городских улиц.

— Не надо, панночка, — покачал головой пан Острожский. — Вы, конечно, можете закричать или иную какую глупость совершить, но поверьте, вас не услышат. Уж я позаботился о такой мелочи, как правильная карета… и дверцы ее открыть могу лишь я. Попробуйте.

Отказываться Евдокия не стала.

Попробовала, но, сколь ни нажимала она на витую позолоченную ручку, дверца оставалась запертой.

— Видите?

— Вижу.

— Смиритесь уже. И не вынуждайте меня прибегнуть к иному средству…

Он достал револьвер, тот самый, Евдокиин, верно служивший ей столько лет. И странно было видеть его в чужих руках, странно думать, что пуле, из этого револьвера выпущенной, безразлично, в кого лететь, в бывшую ли хозяйку, в ее ли врагов…

— Вот так-то…

Экипаж вдруг остановился.

— Чего творишь! — донесся визгливый голос возницы, в котором Евдокии послышался страх. — Руки убери! Убери руки!