Ярослав Гжендович - Фантастика «Фантакрим-MEGA»

Голос бога:

— Но у тебя дар к языкам, сын мой. Ты можешь читать молитвы на всех языках в землях Вавилона. Ты рожден быть миссионером. Ты говоришь, что еще молод, но время несется водопадом. Начни раньше, и ты будешь служить богу дольше. Представляешь, сколько дополнительных радостей тебя ожидает!

Я не могу ясно вспомнить лицо отца и никогда не мог. Может, потому, что всегда боялся смотреть на него.

Несколько лет спустя, когда он лежал в черном среди цветов, плачущих прихожан, молитв, красных лиц, носовых платков, утешающе похлопывающих рук, торжественно скорбных лиц, я смотрел на него и не узнавал.

Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, этот незнакомец и я. Он никогда не был жесток — только строг, требователен и презрителен ко всем проступкам. Он заменял мне мать. И братьев. И сестер. Он терпел меня в приходе Святого Джона, вероятно, из-за меня.

Но я никогда не знал его; и человек, лежащий теперь на катафалке, ничего не требовал от меня. Я был свободен, я мог не проповедовать. Но теперь я хотел этого. Я хотел произнести молитву, которую никогда не произносил при его жизни.

Я не вернулся в университет. Я получил небольшое наследство. Были некоторые затруднения, так как мне не исполнилось восемнадцати, но я все преодолел.

Окончательно я поселился в Гринвич-Виллидж.

Не сообщив доброжелательным прихожанам свой новый адрес, я погрузился в ежедневную рутину сочинения стихов и изучения японского и хинди. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и научился играть в шахматы. Мне хотелось испробовать пару-тройку иных путей к Спасению.

Я отправился в Индию с корпусом мира.

Эти годы отвадили меня от буддизма и принесли книгу стихов «Трубка Кришны» заодно с Пулитцеровской премией.

Возвращение в США, лингвистические работы и новые премии.

И вот однажды в Нью-Мексико сел корабль, слетавший в столбах огня на Марс. Он привез с собой новый язык — фантастический, экзотический, совершенный. После того, как я узнал о нем все возможное и написал книгу, мое имя стало известно в определенных кругах.

— Идите, Гэллинджер, погрузите ведро в этот колодец и принесите нам глоток с Марса. Идите, изучите новый мир, но останьтесь в стороне. Негодуйте, но нежно, как Оден. И поведайте нам о его душе в ямбах.

И я пришел в мир, где Солнце — подожженный пятак, где ветер — хлыст, где в небе играют две луны, а от вида бесконечных песков начинает зудеть тело.

Мне-таки удалось ухватить Высокий Язык за хвост или за гриву, если вам угодно. Таков мой зоологический каламбур.

Высокий и низкий стили не столь различались, как казалось на первый взгляд. Я достаточно знал один из них, чтобы разобраться в самых туманных местах другого.

Грамматику и все неправильные глаголы я усвоил. Словарь мой рос, как тюльпан, и скоро обещал расцвести. Стебель его креп каждый раз, когда я прослушивал записи. Таков мой ботанический каламбур.

Пришла пора проверить мои знания в серьезном деле. Я сознательно воздерживался пока от погружения в священные тексты и читал незначительные комментарии, стихотворные отрывки, фрагменты истории. И в прочитанном меня поразило одно обстоятельство.

Марсиане писали о конкретных вещах: о скалах, о песке, о воде, о ветрах, и все звучало крайне пессимистично, как некоторые буддийские тексты или часть Ветхого Завета. Особенно вспоминалась мне при этом книга Экклезиаста.

Я включил настольную лампу и поискал среди своих книг Библию.

«Суета сует, — сказал проповедующий, — суета сует, все, суета. Что пользы человеку от всех его трудов…»

Мои успехи, казалось, поразили М'Квайе. Она смотрела на меня, как Сартровский Иной.

Я читал главу из книги Локара, не поднимая глаз, но чувствовал ее взгляд на своем лице, плечах, руках. Я перевернул страницу.

Книга рассказывала, что некий бог по имени Маллан плюнул или сделал нечто неприличное (разные версии) и что от этого зародилась жизнь — как болезнь неорганической материи. Книга говорила, что первый закон жизни — движение и что танец — единственный законный ответ органической материи неорганической, и танец — самоутверждение… утверждение… А любовь — болезнь органической материи. Неорганической?!

Я потряс головой — чуть не уснул.

— М'Нарра.

Я встал и потянулся. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза.

— Я устал и хочу отдохнуть. Прошлую ночь я почти не спал.

М'Квайе кивнула. Это обозначение земного «да» она усвоила от меня.

— Хотите расслабиться и узреть доктрину Локара во всей ее полноте?

— Простите?

— Хотите увидеть танец Локара?

— А-а?

Иносказаний и околичностей в марсианском больше, чем в корейском!

— Да, разумеется. Буду счастлив увидеть в любое время.

Она вышла в дверь, за которой я никогда не был.

В соответствии с Локаром, танец — высшая форма искусства, и сейчас я увижу, каким должен быть танец, по мнению этого, уже столетия мертвого философа. Я потер глаза и несколько раз нагнулся, доставая пальцами концы ног.

Троим вошедшим с М'Квайе могло показаться, что я ищу на полу шарики, которых у меня кое-где недостает.

Крохотная рыжеволосая кукла, закутанная в прозрачное сари, как в лоскут марсианского неба, дивилась на меня, словно ребенок на пожарную каланчу.

— Привет, — это или нечто подобное сказал я.

Она наклонилась, прежде чем ответить.

Очевидно, мое положение улучшается.

— Я буду танцевать, — произнесла красная рана на этой бледной-бледной камее — лице.

Глаза цвета сна и ее платья уплыли в сторону.

Она плавно переместилась к центру комнаты. Стоя там, как фигура с этрусского фриза, она либо размышляла, либо рассматривала узор на полу.

Остальные две вошедшие женщины были раскрашенными воробьями средних лет, как и М'Квайе.

Одна села на пол с трехструнным инструментом, слегка напоминавшим сямисен, другая держала примитивный деревянный барабан и две палочки.

М'Квайе, презрев стул, устроилась на полу, прежде чем я осознал это. Пришлось последовать ее примеру.

Сямисен все еще настраивался, поэтому я наклонился к М'Квайе.

— Как зовут танцовщицу?

— Бракса.

Не глядя на меня, М'Квайе медленно подняла левую руку, что означало: да, пора начинать, давайте приступим.

Струны заныли, как зубная боль, а из барабана посыпалось тиканье, как призраки всех неизобретенных часов.

Бракса застыла статуей с поднятыми к лицу руками, высоко поднятыми и расставленными локтями.

Музыка стала метафорой огня.

Трр. Хлоп. Брр. Ссс.

Она не двигалась.

Нытье перешло во всплески. Каденции замедлились. Теперь это была вода, самое драгоценное вещество в мире, журчащая среди мшистых скал.

Она по-прежнему не двигалась.

Глиссандо. Пауза.