Ярослав Гжендович - Фантастика «Фантакрим-MEGA»

Потом так слабо, что я вначале даже не заметил, она задрожала, как ветерок, мягко, легко, неуверенно вздыхая и останавливаясь.

Пауза, всхлипывание, потом повторение фразы, только громче.

Либо глаза мои не выдержали напряжения от чтения, либо Бракса действительно дрожала вся с ног до головы.

Да, дрожала.

Она начала едва заметно раскачиваться, направо, налево.

Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза ее закрыты.

Потом глаза открылись. Далекие, стеклянные, они глядели сквозь меня и сквозь стены. Раскачивание усилилось, слилось с ритмом.

Дует ветер из пустыни и ударяет в Тиреллиан, как волны прибоя. Пальцы ее двигались, они стали порывами ветра. Руки, медленные маятники, опустились, создавая контрапункт движению.

Приближается шквал. Она начала плавно кружиться, теперь вместе с телом вращались и руки, а плечи выписывали восьмерку.

«Ветер — говорю я — о загадочный ветер! О муза Святого Джона!»

Вокруг этих глаз — спокойного центра — вращался циклон. Голова ее была откинута назад, но я знал, что между ее взглядом, бесстрастным, как у Будды, и неизменным небом нет потолка. Только две луны, может быть, нарушили свою дремоту в этой стихии — нирване необитаемой бирюзы.

Много лет назад я видел в Индии девадэзи, уличных танцовщиц. Но Бракса была чем-то большим; она была Рамаджани, жрицей Рамы, воплощением Вишну, который даровал человеку танец.

Щелканье стало монотонным. Стон струн заставил меня вспомнить о палящих лучах солнца, жар которых украден ветром, голубой свет был сарасвати и Марией, и девушкой по имени Лаура. Мне почудилось пенье ситара. Я видел, как оживает статуя, в которую вдохнули божественное откровение.

Я был снова Артюром Рембо с его приверженностью к гашишу, Бодлером с его страстью к опиуму, я был По, де Квинси, Уайльдом, Малларме и Алайстером Кроули. На секунду я стал своим отцом на угрюмом амвоне в еще более угрюмом костюме.

Она была вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, яркой фигурой, летящей параллельно земле. Плечо ее оголилось, правая грудь поднималась и опускалась, как луна в небе, розовый сосок появлялся на мгновение из одежды и исчезал вновь. Музыка превратилась в схоластический спор Иова с богом. Ее танец был ответом бога.

Музыка начала замедляться, успокаиваться. Одежда, как живая, поползла вверх, возвращаясь на прежнее место.

Бракса опускалась ниже, ниже, на пол.

Голова ее склонилась на колени. Она не двигалась.

Наступила тишина.

От боли в плечах я понял, в каком напряжении сидел. Под мышками у меня было мокро. Ручейки пота бежали по спине.

Что теперь делать? Аплодировать?

Краем глаза я видел М'Квайе. Она подняла правую руку.

Как по приказу, девушка дернулась всем телом и встала. Музыканты и М'Квайе тоже поднялись.

Поднялся и я. Левая нога затекла. Я сказал:

— Прекрасно. (Как бессмысленно это прозвучало!)

В ответ я получил три различные формы «спасибо» на Высоком Языке.

Всплеск света, и я снова наедине с М'Квайе.

— Это сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара. А сейчас я должна заняться своими обязанностями.

Она подошла к столу и закрыла книги.

— М'Нарра.

— До свидания.

— До свидания, Гэллинджер.

Я вышел, сел в джипстер и помчался через вечер и ночь. Крылья пустыни медленно вздымались за мной.

Закрыв дверь за Бетти после короткого разговора о грамматике, я услышал голоса в зале. Мой вентилятор был слегка открыт, я стоял и подслушивал.

Сочный голос Мортона:

— Ну и что? Он со мной намедни поздоровался.

— Гм! — взорвались слоновьи легкие Эмори. — Либо он потерял контроль над собой, либо ты стоял у него на пути, и он хотел, чтобы ты убрался с дороги.

— Вероятно, он не признал меня. Не думаю, что он теперь спит по ночам, особенно теперь, когда у него есть игрушка — новый язык. На прошлой неделе у меня была ночная вахта. Каждую ночь я проходил мимо его двери в три часа и всегда слышал магнитофон. В пять часов, когда я сменялся, магнитофон все так же бубнил.

— Парень напряженно работает, — неохотно согласился Эмори. — Вероятно, он принимает наркотики, чтобы не спать. Все эти дни у него какие-то стеклянные глаза. Впрочем, это, может быть, естественно для поэтов.

Бетти оказалась вместе с ними. Она вмешалась.

— Что бы вы ни говорили о нем, мне потребуется, по крайней мере, год на то, чтобы изучить язык, он же управился за три недели. А ведь я лингвист.

Мортон, должно быть, попал под влияние ее тяжеловесных аргументов. По моему мнению, это единственная причина того, что он тут же сдался и сказал:

— В университете я слушал курс современной поэзии. Мы читали шестерых авторов: Йитса, Паунда, Эллиотта, Крейна, Стивенсона и Гэллинджера. В последний день семестра профессор в риторическом запале заявил: «Эти шесть имен — самые значительные за сто лет, и никакая мода, никакие капризы критики этого не изменят… Сам я, — продолжал он, — считаю, что «Флейта Кришны» и «Мадригалы» — великие произведения».

Я считаю для себя честью участвовать с ним в одной экспедиции. Но не думаю, что он сказал мне больше двух дюжин слов с нашей первой встречи, — закончил Мортон.

Защита:

— А не думаете ли вы, что он очень болезненно воспринимает отношение окружающих к своей внешности? — спросила Бетти. — Он очень рано развился, и, вероятно, в школе у него не было друзей. Он чувствителен и погружен в себя.

— Чувствителен?

Эмори захихикал.

— Он горд, как Люцифер. Это ходячая машина для оскорблений. Нажмите на кнопку «привет» или «прекрасный день», и он тут же приставит пятерню к носу. У него это как рефлекс.

Они произнесли еще несколько таких же приятных вещей и ушли.

Будь благословен, юный Мортон! Маленький краснощекий ценитель с прыщавым лицом.

Я никогда не слушал курса своей поэзии, но рад, что кто-то делал это. Что ж! Может быть, молитвы отца услышаны, и я стал-таки миссионером!

Только у миссионеров должно быть нечто, во что они обращают людей. У меня есть собственная эстетическая система, и, вероятно, она себя иногда как-то проявляет. Но если я и стал бы проповедовать даже в собственных стихах, вряд ли в них нашлось бы место для таких ничтожеств, как вы. На моем небе, где встречаются в райском саду на бокал амброзии Свифт, Шоу и Петроний Арбитр, нет места для вас.

Как же мы там пируем! Съедаем Эмори!

И приканчиваем с супом тебя, Мортон!

Хотя суп после амброзии… Брр!

Я сел за стол. Мне захотелось написать что-нибудь. Экклезиаст подождет до ночи. Я хотел написать стихотворение, поэму о сто семнадцатом танце Локара, о розе, тянущейся к свету, раскачиваемой ветром, о больной розе, как у Блейка, умирающей…