Кристофер Сташеф - Шаман

— У ульгарлов могут рождаться дети от людских женщин, верно? — требовательно спросила одна из девушек.

— Дети рождаться могут, — согласно кивнул Манало, — хотя я еще не слыхал ни об одном из ульгарлов, который бы удосужился жениться или осмелился сделать это без разрешения отца.

— А такой ребенок уже будет человеком?

— Ребенок от ульгарла — нет. Его не спутаешь с человеческим ребенком. Все равно дети получаются слишком рослые. Вот внука или правнука ульгарла уже вполне можно принять за человека. Это будет высокий и очень сильный человек — но человек!

У Огерна по коже побежали мурашки — так много взглядов сразу устремилось к нему.

— А разве вы все знаете своих предков? — требовательно вопросил Манало. — Сын сына в конце концов всегда мало похож на своего предка. Так что любой из вас может вести свой род от ульгарла.

Люди закашлялись, принялись прочищать горло, от Огерна все отвернулись. Соплеменники старались не глазеть друг на дружку, и каждый надеялся, что никто не пялится на него. Огерн довольно улыбнулся и мысленно поблагодарил мудреца.

— Как это ни смешно, но в каком-то смысле ульгарлы — телохранители улинов, — продолжил свою мысль Манало. — Это они придают улинам уверенность в том, что их род никогда не вымрет, что он будет жить до тех пор, пока по земле ходят люди. Вы — их жертвы, предмет их ненависти — носите в себе залог того, что от улинов на земле хоть что-то останется.

— Не хочешь же ты сказать, что боги вымирают! — в ужасе выкрикнул Чалук.

— Увы, это так, — негромко проговорил Манало. — Они в ярости убивали друг друга, накладывали на себя руки, когда жизнь становилась для них нестерпима, но больше всего они погибали в войнах. Теперь их осталась жалкая горстка, может быть, пятьдесят, не более, но многие из них презирают людей, а некоторые — и других улинов.

— А Ломаллин и Улаган у них самые главные? — спросил чей-то голос.

Манало пожал плечами.

— Пожалуй, они всего лишь самые могущественные из тех, кого заботит судьба смертных. И если у Ломаллина власти больше, чем у других, то это потому, что он сострадает людям, заботится об их благополучии — на это направлена вся его сила. А если у Улагана власти больше, чем у других, то это потому, что он так хочет. — Манало медленно и печально покачал головой. — О, не заблуждайтесь. Улины вымирают, а смертных становится все больше.

— Вот за это они нас и ненавидят? — спросил юноша, а сидевшая рядом с ним девушка поежилась.

— Да, — подтвердил Манало. — Многие из уцелевших улинов смотрят на людей с ненавистью и завистью. Им ни до кого нет дела — только до себя, до своих радостей, а для многих из них самая большая радость — месть людям.

— Только за то, что мы существуем? — дрожащим голосом спросила молодая женщина.

— Да, только за это, — кивнул Манало.

— Но как же Ломаллин? — удивилась другая женщина. — Его-то точно не интересуют только собственные радости?

— Его интересует его дело, — вздохнул Манало. — Людям очень повезло, что наградой для него, смыслом его жизни является счастье и процветание человечества.

— Значит, он убьет Улагана? — вмешался еще один молодой парень, широко открыв глаза.

Манало пожал плечами.

— Нарочно — вряд ли, но, если вопрос встанет так: убить или быть убитым — я думаю, Ломаллин не растеряется.

— Значит, другие улины для него все-таки более важны, чем мы, — расстроенно проговорила женщина, окруженная детьми.

— Конечно, — ответил Манало. — А вы как думали?

— Разве он не относится к нам так, будто бы мы — его дета?

— Нет, — покачал головой Манало, — потому что не он вас создал… вернее, он создал немногих, да и те ульгарлы. Нет, он смотрит на вас, как на тех, кто нуждается в его защите, вы — не из его рода.

— Значит, мы его зверюшки, — расстроенно прошептала женщина.

— Думаю, больше, чем ты думаешь, — отозвался Манало. — Помните же, улины — не боги, а Ломаллин — никак не Творец. И если он благосклонен к человечеству, то только потому, что он так хочет, а не потому что должен быть таким.

— Ты утверждаешь, что они не боги, — вступил в разговор Огерн, — но у них такая огромная власть, от них зависят наши судьбы!

— И ты туда же, Огерн? — грустно покачал головой Манало, оперся о посох и встал. Потерев спину, он пожаловался: — В моем возрасте нельзя так долго сидеть, скрестив ноги. Давайте-ка, друзья, расходиться. Пора спать. Мне завтра вставать до зари, а с восходом надо уже быть в дороге.

Ему ответил хор недовольных голосов, однако Манало был непреклонен, и в конце концов недовольство сменилось множеством пожеланий счастливого пути. Наконец Огерн проводил к выходу последних соплеменников и отвел Манало к постели у очага в большой хижине.

Лукойо схватили за руки и ударили спиной о скалу.

— Привяжите его покрепче, — приказал вождь, и те, которые держали Лукойо, принялись поспешно выполнять приказ.

Крученая веревка обхватила запястье, обернулась вокруг камня, обхватила второе запястье…

— Это тебе за твои шуточки, ублюдок, — прорычал Холькар. — Смейся, что же ты не смеешься?

— Ага, смейся, — поддакнул вождь Горин. — Смейся, пока можешь смеяться. Если моя дочь умрет, ты не смеяться будешь, а вопить, и притом долго. — И он ударил Лукойо по щеке тыльной стороной ладони.

— Но ведь это и правда была только шутка, — попытался оправдаться Лукойо, но был вынужден замолчать и сплюнуть кровь. Ссадины на лице болели и наверняка уже опухают. — Просто глупая шутка! Паук не должен был укусить! Я вообще не знал, что он кусается!

— Еще как знал! — И в скулу Лукойо угодил кулак Крэгни, от чего все ссадины дико, жгуче заболели и к синякам добавился еще один. — Всякий знает, что «белая карга» кусается и что ее укусы смертельны!

Вот это верно, а еще этот огромный лохматый паук был самым страшным из всех своих собратьев, поэтому-то Лукойо и спрятал его в тростнике, из которого Палайнир собиралась плести шляпу. А если уж совсем честно — хоть Лукойо и утверждал обратное, — он надеялся, что паук укусит девушку, потому что Палайнир это заслужила. И не только за то, что отказалась пойти с Лукойо встречать рассвет, она еще и посмеялась над ним: созвала своих подружек, чтобы те вместе с ней полюбовались на коротышку ублюдка, у которого хватило наглости приблизиться к настоящей женщине. Сгорая от стыда и пылая гневом, Лукойо ушел и долго думал, как бы отомстить. И поэтому, когда Палайнир взяла корзину с листьями тростника, из которых собралась плести себе шляпу, Лукойо не спускал с нее глаз — он чистил во дворе пони. Палайнир сунула руку в корзину и дико закричала, а Лукойо не сдержался и громко захохотал. Но Палайнир кричала и кричала, и Лукойо не на шутку испугался. Девушка вопила и пыталась сбросить паука, а ее мать схватила корзину и с размаху стукнула дочь по руке, в которую вцепился паук. Это ладно, но мамаша обернулась и дрожащим пальцем указала на Лукойо, одновременно пытаясь унять, правда, безуспешно, рыдания дочери. Никто не сомневался, что это дело рук Лукойо, хотя никто и не видел, как он это сделал, а Палайнир теперь уже попеременно смеялась и плакала в горячечном бреду.