Сергей Дунаев - Приговоренный к жизни

— А я? — мне такое умение не было сейчас дано…

— Мы просто завяжем вам лицо шарфом, как простуженному. Ваня, закрой глаза! — старик бросил в воздух несколько мрачных резких слов.

— Что с ним будет?..

— О, все нормально! — уверенно отвечал наивный юноша, — я смогу расстаять и скрыться от них, как только опасность для вас минует.

— Нет, — раздался внезапно голос хранителя, непреклонный, — они ищут Даэмона, а нам надо действительно довезти его до Владимира. А за одной опасностью могут быть другие. Ваня поднял глаза, преданно взглянул на меня, как тогда…

— Я понял, хранитель… я готов.

— Ничего ты не готов! — вмешался я, — вот еще ерунду какую повыдумывали.

— Он должен умереть, — сказал хранитель, — тогда они поверят, что убили вас и мы сможем спокойно добраться до России. Не могу понять только, кто их предупредил. Мне стало противно. Какая грязь…

— У нас есть люди в Минске?

— Да, — сказал старик торопливо, — но не неволь меня, Даэмон. Я отвечаю за твое прибытие во Владимир, мне и командовать здесь. Да, у нас есть люди в Минске, но мы к ним не пойдем. Самолет вырулил к павильонам, и я сразу увидел внизу несколько служебных «Волг» и вокруг них — безликих тварей в ушанках. На меня как дохнуло мерзостию и страхом…

— Это белорусский КНБ, — тихо выдохнул хранитель. В воздухе что-то неслышно качнулось…

— Мир прах у ног твоих, Обреченный призрак, — вдруг сказало мое отражение напротив, и, вскочив, успело увернуться от моих рук, я хотел его задержать. Теперь уже не догнать, понял я, а отражение быстро пошло к дверям. Справа подгоняли трап, а голос в динамиках только теперь сообщал, что из-за плохих климатических условий мы совершили внеплановую посадку в Минске.

— Они могут досмотреть салон, и тогда его жертва — напрасна, — сказал я. Старик сжал мою руку до боли и ничего не ответил. Секунды тянулись невыносимо долго, типы в ушанках внизу заволновались. Стюардесса удивленно посмотрела на Ваню, а он ответил ей:

— Это — за мной. Я не хочу задерживать самолет. И бесстрастно шагнул вниз по трапу. Они обступили его снизу — мне казалось, я слышал, как щелкнули наручники. Пойдут ли наверх? Будут ли проверять спутников Дьявола? Весь салон смотрел на нас с хранителем, не отрываясь. Старик подсунул мне острый нож, а я хватил таблетку наркотика, случайно забытую мной в сумке. Надо же, как кстати. Они сажали Ваню в первую машину. Первая тронулась. За ней вторая. Все?.. я опустил голову, не желая больше смотреть. Что угодно, только скорее. Но время зло тянулось. Я ничего не соображал, пока не почувствовал, что самолет трясет на взлете. Старик вздохнул:

— Наверное, это все. Я плакал; в иллюминаторе таял минский аэродром, самолет разгонялся, взяв курс на Москву.

— Я убью их всех, — едва тихо сказал я сквозь слезы. Навек потерянная душа, рванувшаяся вперед меня в бездну, стояла перед глазами. Наверно, я запомню его таким на века, а каким он был раньше — уже никогда не увижу.

— Ты познал то, чего тебе недоставало, — тихо сказал хранитель. — Ты стал сильнее. Даэмон, ты познал ненависть.

Нет, не все… Спустя минут десять я почувствовал, как на мою плачущую особу с недобрым прищуром уставилась стюардесса, тварь поганая. В Москве она сообщит (или уже сообщила), и в Шереметьево спектакль повторится, только уже без Вани.

— Дедушка, — сказал я весело хранителю, как всегда в мгновения обреченные радостный и наглый, — the story is lasting now, don't you know?

— С тобою уже ничего не случится сегодня, черный принц, — сказал он спокойно, — Ваня спас тебя. Мы должны вернуться в Минск, где нас сейчас не ждут. В логово.

— Как скажешь, — промолвил я. Закрой глаза и скажи «…………»

А через секунды две либо бензин их хваленый авиационный начнет скисать, либо над Москвой нежданно пролетит снежная буря — не знаю; но путь на восток для нас будет закрыт. Самолет теперь ощутимо разворачивался и стюардессы объявили, что по «техническим причинам» мы опять летим в Минск. А через полчаса уже приземлялись. Они так удивились, когда увидели, что мы со стариком направляемся к выходу.

— Куда же вы? Мы вылетаем в Москву очень скоро… Я открыл ей лицо и нервно улыбнулся:

— Я вряд ли вернусь к тебе, бэйби… Стучи себе одна в Москве, юная барабанщица. И поцеловал ее в губы… Увидев меня без шарфа, она испуганно дернулась в сторону, но что уж тут поделаешь. Подали трап и два пассажира, передумавшие лететь в Москву, сошли на гостеприимную белорусскую землю — на сей раз без почетного караула. Аэропорт был пуст, разве что служащие в скромном количестве суетились, а мы с хранителем уже дважды за день порушили сценарий нашим недоброжелателям и теперь до прилета нашего рейса в Москву могли быть совершенно спокойны. Хранитель сказал, что мы поедем в Москву на автомобиле, и я безразлично кивнул ему — как знаешь… А сам присел одинокий такой на аэропортное кресло и вознамерился печально и нелепо сидеть, смотря никуда. Иногда там бывает интересно.

Вряд ли вы помните меня, а если помните — то зачем? Я даже имени своего называть не собираюсь, просто расскажу все что знаю об этой загадочной истории, ибо такова воля небес, казавшихся вчера незыблемыми и на сегодня уже, видимо, павших. Я ставлю знак вопроса, мало сомневаясь в исходе сражения. Я знаю больше, чем многие из самых уверенных и потому не сомневаюсь. Но я беспристрастен. Я допускаю что угодно. Я ставлю знак вопроса. С точки зрения здравого смысла, именно мне было пристало бы писать сей невразумительный опус, а Даэмону и Джорджу быть его персонажами. Но вино тогда странно подействовало на меня — впрочем, что я такое говорю, я ведь знаю теперь распрекрасно, что никакое не вино. Насколько я знал Даэмона, он всегда был чужд всего таинственного, единственно что его отличало, так это сочетание двух черт несочетаемых: равнодушия полнейшего и брезгливости. Мы познакомились с ним в Москве в доме кинематографистов, на какой не помню тусовке. Славный малый, подумал я, может и навоображал о себе невесь что, но интересный. Потом мы увиделись спустя полгода, и он предполагался вместе со мной на главную роль в эстонском сюрреалистическом кино «…that neverimaging flight», сказочки такой развеселой про утопленников летающих. Никогда, повторю — никогда не думалось мне, будто выйдет из всего этого хоть какой-нибудь толк, а Даэмон тот так просто ржал. Но нам предложили по тысяче баксов, и сразу выплатили двести. Я бросил театр, Даэмон — безделье свое вечное, ну и поехали. По дороге Даэмон напугал двух катящихся с нами по рэйлвею девушек страшной рассказкой про Эдмона Дарта Эдана, будто бы поныне живущего в Таллинне. Нечто тягомотное весьма все это было; вспомнились мне сразу и стивенсоновский шотландский стиль столь же малопонятных тупых рассказок, от которых все ж как-то мрачно на душе, и вычурная готика Эдгара По — и т. д. и т. п. Страшная любовь, сводящая с ума; высокочастотная музыка пустившейся в пляс крыши; замогильный хохот на пустом чердаке заполночь; песенки, которые полюбились прочим трудящимся; внезапно (и очень некстати) — известность и деньги; а по ночам — припадки слез; встречи с ангелами (или, скорее, ангеловидными сатанюшками) в горах — а откуда горы рядом с Таллинном?.. стало быть — просто глюк наркоманский; беспорядочная жизнь, когда не помнишь, где уснул, не понимаешь, где проснулся; беспорядочные половые связи и полнейшее равнодушие к поклонницам, коих много и от которых хочется чего-то необычайно непристойного а потом — пошла вон; прочий бред. Эдмон Дарт Эдан (гэльское имя или сидское, скорее сидское) будто бы сводил с ума своих слушателей и слушательниц, играя на одной из непроизносимых улиц на старой гитаре, сидя прямо на неровном булыжнике древнем. Даэмон сказал, что все это правда, и обещал даже показать — где, если они обе немедленно организуют ему групповой секс, а я — временно покину территорию купе; я покинул, что было дальше — не знаю, но девицы ехали не до Таллинна, как потом выяснилось, а только до станции Раквере. Просили назвать улицу, но он отвернулся и ничего не сказал. Они оставили ему свои координаты, чтобы он нашел их в Таллинне, но он пустил бумажку из окна по ветру, так чтобы им видно было с перрона, как она летит… Так развлекался Даэмон по дороге. Я спросил его про Дарта Эдана, но он не по-доброму взглянул мне в глаза и сказал, что не прельщен отнюдь перспективою половой связи с моей особой и оттого честно признается, что все это — его нечаянная выдумка. Но при этом он издевательски улыбался и я подумал, что он просто не хочет говорить. Подражая Даэмону, я перенял его ироничный тон язвительный и старался не отставать от него в отвратных комментариях по поводу жизни. Мы пошли с ним на Ратушную площадь на стрелку, он вел меня любимыми своими улицами. А там мы сидели и говорили ни о чем, о любви.