Сергей Булыга - Чужая корона

И что вы думаете? Точно! Вдруг слышу: шкыр-шкыр-шкыр под печью. О, думаю, домовик проснулся, этого мне только еще не хватало. Ну да чего теперь поделаешь! Встал я, подошел к столу… А я, если у меня бессонница, люблю в ночи перекусить, мой Рыгор это знает… Так вот, подошел я к столу, налил в миску козьего молока, хлеба туда накрошил, потом отнес миску к подпечью, поставил, сам вернулся и сел на кровать, жду, смотрю. Луна была, хорошо было видно. Смотрю, он, домовик, лапой за миску — и уволок ее в подпечье. Потом, слышу, зачавкал, захрумкал. Домовик у нас в Рогах прожорливый, я это давно знал, поэтому я ему много молока налил, хлеба тоже не пожалел. Наелся он, затих. В палаце тоже тихо. У меня глаза стали слипаться, дай, думаю, разденусь, лягу, завтра же рано вставать…

Вдруг слышу — он зевает. Громко так, протяжно, с подвыванием. О, вот беда! Я молитву прочел. Он зевает. Может, думаю, вина ему, что ли, налить? Может, пусть выпьет за нашу победу?

Только я так подумал, слышу — шорох. Потом сразу вижу — из подпечья два глаза горят. Смотрят эти глаза на меня, не моргают. У меня мурашки по спине! Да вы же сами знаете: увидеть домовика — это всегда к беде!..

А вот и он: такой невысокий, не больше аршина, бородатый дедок из подпечья на карачках вылезает, потом так, на карачках, и стоит, и смотрит на меня. В панской шапке, в панском кунтуше, весь вообще в панском строе, только без сапог — босой. Босой, это, я знаю, для того, чтобы не топать, чтобы неслышно ходить и творить всякие шкоды, а если нужно, то и задушить кого…

Ого! Я подскочил, отступил к изголовью, на домовика поглядываю, а сам у себя за спиной, на сундуке, на ощупь ищу свою саблю — так, на всякий случай.

Домовик это сразу заметил, с карачек вскочил, погрозил мне пальцем, говорит:

— Бориска, я тебе! Сядь, не балуй!

Я сел. А он взял свою, уже пустую миску, пошел, залез на лавку, миску на стол поставил, взял кувшин с молоком — кувшин тяжелый, ему не по силам…

Я говорю:

— Дай помогу!

Он:

— Не твоя забота!

Стал наливать… Кр-рак! Тр-рах! Кувшин вдребезги, молоко по столу! Э, думаю, сейчас на этот шум Рыгор к нам вскочит…

Не вскочил. Тихо в палаце, все спят. А домовик брюхом по столу распластался, черепки на пол сбрасывает и жадно пьет из лужи молоко. Лужа была большая, он пил долго, жадно, хлеб, сало, колбасу в то молоко макал и хищно, шумно все это пил, жрал, скотина. Я сидел, не шевелился.

Вот он нажрался, слез со стола, сел на лавку, стал свою рожу рукавом утирать и на меня нагло поглядывать. А как утерся, так еще напоследок громко, сытно рыгнул, потом икнул, потом опять стал говорить:

— Вот теперь хорошо. Славно посидели, за столом. А то подаешь в подпечье, как собаке. Ты, Бориска, у меня смотри, ты знай мое место! Мое место, оно здесь, за столом. А твое знаешь где?

Я молчу. Я думаю, что будет дальше. Я знаю, что домовики так просто не являются. И точно! Он говорит:

— Твое место, дурень, дома. Будешь дома сидеть — будешь жить. А в пущу сунешься — открутят тебе голову. Ох, помяни мое слово, открутят!

Я молчу. Меня зло взяло! Да что это такое, что мне теперь делать? Отменить поход и домой возвращаться? Всем на смех, что ли, да? Вот я и молчу.

Он тоже молчит, сидит себе на лавке, босыми ногами болтает, смотрит на меня своими красными горящими глазами, нагло ухмыляется. Потом так же нагло, с ухмылочкой, спрашивает:

— Бориска, Бориска, куда ты собрался?

Я молчу. Он тогда за меня — пискляво, гадко — отвечает:

— Я иду на Зыбчицы, в Сымонье, на старые вырубки, там я Цмока задавлю!

Сказал он так и замолчал. Сидит и смотрит на меня. Я молчу. Ат, гадко, злобно мне, противно. Он тогда тоже рожу злобно скорчил, говорит:

— Дурень ты, Бориска, ой, дурень! Ни за что тебе Цмока не сдюжить. Сожрет он тебя! И еще как сожрет, попомни мое слово! — После ловко с лавки спрыгнул, побежал к себе в подпечье. Я опомнился, вскочил и закричал:

— Так что же мне тогда, дядька, делать?!

Он остановился, повернулся ко мне, отвечает:

— Как что? Возвращайся к себе, бери Нюру, Алену и беги к Петру в Чужинье, пока еще не поздно!

Сказал так, занырнул к себе в подпечье и затих. А я стою посреди опочивальни, как последний дурень, и молчу. Луна в окно светит. Тихо в палаце, все спят. Им, собакам, хорошо! Куда смотрят, собаки, как службу несут?! Я чуб пригладил, гневно рыкнул, к двери подошел, х-ха! — ее настежь ногой, выхожу…

Смотрю — мой Рыгор под дверью сладко спит. Хотел я его этой самой ногой…

Нет, передумал, пошел дальше. Ходил по палацу, ходил, куда ни заходил, везде все спят, всем хорошо, спокойно! Опять было хотел…

Нет, расхотел! Вернулся к себе, закрылся, походил по опочивальне, походил… потом решился, подошел к подпечью, опустился перед ним на карачки, стал звать: дядька, дядька, отзовись, выйди, я тебя еще молочком угощу, молочко свежее, жирное. А хочешь, дам винца, дам сала, колбасы. Дядька, мне скучно, не спится, давай посидим, поговорим, попируем…

Молчит, скотина, не отзывается! Я вернулся к кровати, лег как был, одетый, в сапогах, поверх одеяла, глаза закрыл, лежал, лежал…

А сон не брал! Я встал, опять ходил, ходил, молился, наливал себе, закусывал, опять ходил, ложился, вставал, опять ложился. Потом как-то заснул, уже, наверное, только под самое утро. Снилась мне всякая подлая дрянь, но какая точно, я не запомнил.

Утром разбудил меня Рыгор, говорит: вставай, ваша великость, все уже готовы, ждут. Конечно, думаю, они за ночь славно выспались, им теперь что! Встал я, побрился, сел есть. Вилкой потыкал, потыкал, отставил. Так же и пил — только губы помочил. Рыгор смотрел на это, смотрел, потом говорит: что с тобой, ваша великость? Ничего, я отвечаю, я ночью много съел. А, говорит, и правда, вон сколько черепков, посуду бить — это к удаче. Пошел вон, говорю. Он ушел. Я сижу, ночное вспоминаю, противно мне. А что! Домовики свое дело знают: как который из них скажет, так оно потом и будет.

Ну, как будет, так пусть и будет, судьбу не обманешь. Кликнул я Рыгора, он принес мне сапоги, сапоги были знатно надраены, я это люблю, мне сразу стало веселей, я обулся. Он подал мне саблю, булаву, мы сошли вниз.

Там уже все были в седлах. Подвели мне Хрипача, я сел, бубнач ударил в бубен, хорунжий развернул хоругвь, мы двинулись. Едем, день погожий, дорога сухая, птички поют и все такое прочее. Одним словом, лето, хорошо, я господарь, со мной мое верное посполитое панство и моя Высокая комиссия…

Да только пропади оно все пропадом! Зачем мне это все?! Где моя Нюра, где моя Алена, где мой Петр? Был бы я простым заможным паном, развернул бы я сейчас Хрипача, дал бы ему под ребра — и понес бы он меня обратно, до моих, вот это было бы любо! Потому что, думаю, какое мне дело до этого Цмока? Пусть себе сидит в своей дрыгве, жрет всех, кого ни попадя, он же не мое жрет, а свое. Да, не мое! Разве Сымонье мое? А Край разве мой? Разве Великий князь Краю хозяин? Нет! Так что ох, думаю, дурень я тогда был, дурень, зачем тогда скормил Цмоку каурого конька? Не скормил бы — и не выбрали б меня, сидел бы я сейчас в своих Гугузках, в ус не дул, пил бы Нюрину наливку, Алену за соседа сватал бы, Петру письма в Чужинье писал, а он бы мне ответы присылал, я бы их, опять же под наливочку, почитывал… И больше в этой жизни человеку ничего не надо! Что, разве не так? А так…