Сергей Булыга - Чужая корона

Молчат они. А что тут скажешь, а?! Ходит Демьян один по пуще, днем и ночью ходит, и хоть бы он где в багну провалился, хоть бы его где волколак подстерег, хоть бы он где вступил в гиблый след или еще хоть бы какая гадина-зараза его задушила. Так нет! Даже полесовщики и те, я это замечал, с моей дороги уходили, а после ни один на меня не донес. Вот как они меня тогда боялись!

А про простых людей и разговору не было, чтоб доносить, они же понимали: если меня ничего не берет, то разве гайдуки меня возьмут?! Да и рука у меня длинная, тяжелая, это они тоже знали. Вот я и ходил, где хотел, никого, ничего не боялся.

А еще тогда ходил по пуще анжинер. Часто приду куда-нибудь, а люди говорят:

— Вчера мы пана анжинера видели.

Был он, рассказывали мне, опять чернявый, без усов, в тесном чужинском жупане и в лаковых сапожках, всегда чистых. И без окуляров. Ходил туда, сюда, с кочки на кочку ловко перескакивал. А то вдруг остановится, куда-то смотрит, смотрит… после хмыкнет, скажет: «Яволь!», достанет книжечку и карандашик, почеркает там, почеркает — и идет себе дальше.

Люди всегда видели его только издали, близко к нему не подходили, боялись. Я бы не побоялся, подошел, но он мне не встречался.

Зато другим — почти что каждый день: то тут, то там, то тут, то там. Сперва он ходил с книжечкой и карандашиком, а после стал ходить как землемер — с мерной саженной козой. Ходит, мерит землю, мерит дрыгву, мерит багну, губами шевелит, в уме считает… А после себя ладошкой по лбу плясь — и как его здесь и не было, исчез.

После, уже почти к самой зиме, он стал ходить не один, а с волколаками. Он впереди идет, они за ним, их пять-шесть, а то и больше. Здоровенные такие, как годовалые бычки, головами вертят, нюхают. Но от него ни на шаг! А он с деревянным молоточком идет, подойдет к тому, другому дереву, бац, бац по нему молоточком — и слушает. Понравится ему, как дерево гудит, он идет дальше. А не понравится, тогда рукой его толкнет — и дерево ш-шах! — и повалится. Совсем легко, играючи толкнет, а любое, хоть оно будет в два, в три обхвата, валится. Во где в нем сила была! А на вид тщедушный человек. И мерзнет на ветру. Когда совсем замерзнет, посинеет, тогда лезет за пазуху, достает оттуда стеклянную черную пляшку, раз-другой всего глотнет, и готово — он опять румяный, красный, как из бани. И дальше идет.

Так он ходит по пуще, ходит, деревья слушает, которые ему не нравятся — повалит, а как замерзнет — из пляшки погреется. А как всю пляшку высосет, тогда ка-ак киданет ее в кусты, после ка-ак свистнет! Волколаки сразу гыр-гыр-гыр! — за этой пляшкой кинутся, возня у них в кустах, грызня за эту пляшку, после ему принесут, он ее на проверку встряхнет — о, опять полная, опять погреется и идет себе дальше.

Это так мне люди о нем говорили. А сам я его ни разу не видел.

Я и Цмока не видел — ни самого его и ни его следов. К чему бы это, думал я. А зато после: темная ночь, я лежу, жду. Жду… А он вдруг х-ха! — как выскочит!..

Га! Нет, это было потом. А сначала было вот что. Вот уже осень кончилась, вот лег первый снег, вот прихожу я опять к Старому Савосю в его Клюковку, меня опять добро встречают, мы опять собрались на току, но там уже не только я да клюковские, а там уже и много других, поважаных братков из других деревень. А что! Уже пришли такие времена, что уже есть о чем поговорить и с ближними, и с дальними. Вот мы сидим и говорим. Вдруг Алесь Гузак встает и вот так:

— Э, братки! Это что! А вот я вчера опять видел пана анжинера: он Сымонский остров проверял.

— Что?! — говорим. — Как?!

— А так, — отвечает Гузак. — Ходил там и молотком проверял.

— Что проверял? — не верим.

— Да остров, — говорит. — Маёнток. Слушал, как тот гудит.

— И что?

— Ничего. Покачал головой и ушел.

— По воде?!

— А что ему вода! Пошел как по сухому. А волколаки за ним. И они тоже как по сухому пошли.

— А что паны на острове?

— Паны ничего. Они, может, их и не видели. Им, может, Цмок глаза отвел.

— И ушел анжинер?

— И ушел.

Ат, думаю, вот это весть! Пан анжинер ходил Сымонский остров проверять. А Сымонский остров, он здесь вообще не Цмоков, а чужой: его мой отец насыпал. Ну, не один, их тогда туда много согнали. Это было после того, как мы с панами крепко поцапались, ходили аж до самого Глебска и обратно, кровищи тогда было по колено. Вот после всего этого покойного нелюдя князя Сымона отец, тоже нелюдь, повелел построить ему новый палац — посреди озера, на острове. Думал от всех отгородиться, га! А вот пан анжинер взял и перешел через ту огороду, пришел на остров, постучал, послушал. Ему там все пока понравилось, не тронул…

А если б не понравилось, я думаю. Так там же, на том острове, в том бывшем Сымонском палаце, какая теперь прорва нашего ненавистного панства набилось! Ат, думаю, вот если б пану анжинеру не понравилось, вот если б он тот остров повалил! После смотрю по сторонам…

И вижу — все наши братки так же думают! Вот я и говорю:

— Что я вам, дурням, говорил? А вы не верили! Но так оно и есть: не один покойный князь Сымон поганый нелюдь, а все они, наши паны, такие же. Все они спят и видят, как бы Цмока загубить. Но еще посмотрим, кто кого первей загубит. Да что смотреть! Скоро так оно и будет: наворожит пан анжинер — повалится Сымонский остров, и все они, поганцы, перетопятся! Туда им дорога, га! Или не так?

Они молчат. Потом Савось:

— Ат, добрые слова. Да только будут ли по ним такие же дела?

— Будут! — я говорю. — Скоро будут! Он, я думаю, теперь только того и ждет, чтоб их, панов, побольше на тот остров набилось, а после уже будет их топить. Он ждет, ну и мы подождем.

Стали ждать. Поставили при острове дозорных, они мне каждый день стали докладывать, сколько панов туда, до пана князя Федора, приехало, а сколько от него уехало. Каждый раз получалось, что больше приехало. Га, это добрые вести! Потом было еще такое: анжинера они видели, он опять ходил по озеру. Тогда уже был первый, тонкий лед, этот лед под ним поскрипывал, под волколаками похрапывал, но не ломался. Ломал его сам анжинер: с ним была длинная мерная жердь, он ею лед дырявил, мерил дно. Один, другой раз ткнет, замерит — и видно, как жердь все глубже, все глубже вниз уходит. Жердь у него была длинная, трехсаженная, может, даже больше, но все равно до дна чуть доставала. Я смеялся, говорил:

— Это он смотрит, чтоб они потом не выплыли. А что они?

— А они, — мне отвечают, — ничего не видят и не слышат. Он у них под самым носом ходит, а им хоть бы хны.

Тоже добро! Потом, когда он все это дело измерил, взялся тогда за лед. Снял сапоги, стал ходить в валенках. Здоровенные такие валенки, на три моих ноги, не меньше. Вот он ходит в этих здоровенных валенках по тому льду и его утаптывает, утаптывает, утаптывает. Мои сперва долго на это смотрели и никак не могли взять в толк, зачем это ему нужно, пока опять же Алесь Гузак их на ум не поставил, сказал: