Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце

Бабы тут же ударились в слёзы. То ли старенького Полкана Удатого жалко стало, то ли вновь закручинились по ушедшему в волхвы Докуке. Других-то потерь, честно говоря, как-то не припоминалось.

Старого лесу кочерга Пихто Твердятич выпрямил хребеток и, приосанившись, огляделся. Высмотрел в толпе крытую малиновым сукном шубейку и погрозил издали батожком.

— Восславим же светлое и тресветлое наше солнышко, — рёк громоподобно Столпосвят, — ибо не помогли бы нам без него ни доблесть, ни сабелька, ни копьецо! Разверзло добросиянное недра земные да напустило на ворогов преужасного воина, единым ударом богатыря Ахтака наземь повергшего!.. А ныне ведомо стало о бесславной гибели Ахтаковой! Затеялся, вишь, дерзкий по Ярилиной Дороге на борзом коне проехати!.. Да только осерчало златоподобное, гневом воспылало… Думал Ахтак в пещерах укрыться — так оно его и в пещерах нашло!..

Дрогнул люд, смутился. Плоскыня-то с Брусилой рассказывали, что Ахтака сыра земля поглотила, а на самом-то деле вон оно как вышло-то…

— Так что не зря, не зря нам, теплынцы, солнышко сегодня оба своих лика явило!.. Предостерегает тресветлое… О чём, спрашиваете?.. Отвечу… — Князюшка по обыкновению свёл голос на рокочущие низы и примолк. Зная ухватки милостивца и защитника своего, прочие тоже затаили дух — ждали, чем ещё огорошит. — Битва битву кличет!.. — зычно объявил князь. — Так и надлежит знамение разуметь… Всеволок-то опять, сказывают, рать исполчил, мало ему показалось прошлого-то разу…

Переглянулись, заскребли в бородах да в затылках. Вон он, стало быть, куда клонит… В битву, стало быть, снова… Да хотя бы и в битву — от такой-то жизни!..

Жара в тот день стояла — хоть яйца на ладошке пеки. Дрожал раскалённый воздух, изнывала, скучнела молодая травка. Так, глядишь, и засуху учинить недолго…

Велев теплынцам исполниться ратного духа, ускакал князюшка. Клики смолкли. Загудело людское сонмище, забродило, а самые ретивые двинулись ватагами к Мизгирь-озеру на боярский двор — копьеца попросить али кистенишка…

— Слышь, молодец… — прошамкал продравшийся сквозь толпу старый Пихто Твердятич, дёргая за малиновый рукав.

Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером унизанное личико. Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар — он костей не ломит…

— Князюшка-то, а?.. — неспроста завёл старый. — Слыхал, как он про внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!..

— Подержи… — сквозь зубы сказал ему берегиня и вручил конский повод. Отряс оба рукава до локтей и растопырил усаженные перстнями пальцы.

— Дед! — прогнусил он в сердцах. — Доел ты меня уже и выглодал, бдя… Тебе поклон от внука на словах сказывают, а ты ещё кобенишься!..

— Ну а кроме-то?.. — весь затрепетав, жадно спросил Пихто Твердятич. — Только на словах али ещё на чём?..

Не до вежества было старому — хлебушка бы укусить. Дыру-то во рту ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит…

Берегиня забрал повод и недовольно огляделся.

— Ушей много, — молвил он. — Отойдём-ка, дед, в закоулок, там и потолкуем…

Припадая на батожок, выбрался старый вослед за тугомордым с площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в седельную суму и извлёк оттуда лоскуток пергамента. Подал, надменно отвернув мурло. Ежели кто со стороны углядит — подумает: милостыню дед выворковал…

Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял, что мучицы внук переслал али крупки какой… Ан, вишь, грамотку… Верно, сидит Кудыка сам в дремучем лесу, зубами щёлкает да в ноготок свищет. Одно смутно: в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлёт… Да и письмишко-то не берестяное… Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?..

Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать:

«Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу — внучище его недостойный Кудыка челишком бьёт…»

Ишь ты, завернул… Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши.

«Дед, — продолжал Кудыка. — Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, — левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае ещё денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь…»

Заробев, Пихто Твердятич отнял слабые глаза от грамотки и воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что рыло, что шубейка — цвет один…

— Кто ж он теперь-то? — еле выпершил дед. — Уж не в разбой ли часом ударился?..

Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся.

— Не знаю, дед, — прогнусил он тихо и значительно. — Но круто, говорят, взлетел, крутенько… Кощей — и тот о нём уже наслышан. Вот и смекай…

— Так а письмишко-то кто передал?

— Говорю ж тебе: от Кощея пришли…

— А ты-то сам не от Кощея разве?.. — опешил старый.

— Куда там!.. — вздохнул тугомордый отрок. — От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой… Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь — дай знать…

С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конёк понёс его по улочке ладной нагрункой [93] Нагрунка Конская побежка между шагом и рысцою. (берендейск.) — с отволочкою задних ног…

Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слёзы смигивал.

«Ай, внуче… Ай, внуче…»

Нет, ну её к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха — шутка, что ли? Да ещё и ни на один храпок не прилёгши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться…

Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским — собирал людишек на рыночных площадях, речи творил… Лошадушка — вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, — ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лёг на салазки… Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полёживать. Тут так: не удержался за гриву — за хвост не удержишься… Куй, пока брызжет!

Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка опёрся на окатистое надёжное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевёл дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами.

— Кликнул? — устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина.

— Ждёт… — почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток.