Антон Карелин - Вторжение

Словно сорванная могучей рукой, туманная завеса спала, унесенная ветром, и взорам двоих, замерших на несколько мгновений, предстала высокая, темная Башня, мрачным монолитом возвышавшаяся на холме точно в центре озера.

Яростные пенные волны с бешенством бились о каменистый берег, словно стремясь добраться до темно-серых, ощутимо древних каменных стен. Видение было настолько реальным, что оба не усомнились в нем. И через пару мгновений, когда призрачный свет удаляющегося пера стал бледнеть, Башня потемнела, наливаясь ощутимой угрожающей мощью, и действительно стала реальной для обоих пришедших к озеру людей.

Тем временем перо, стремительно скользящее вперед и уже отстоящее от Вельха и Фрабара шагов да пятьдесят, ярко вспыхнуло снова, еще сильнее, и свет его, озаривший все мертвое, укрытое тьмой и терзаемое ненасытным воющим ветром пространство вокруг, на мгновение полуослепил обоих воинов, слившись с гораздо более тусклым светом ночных небес.

Лунная дорожка, четкая, как путеводная тропа, и серебрящаяся по взволнованной воде, как жидкий металл, легла от берега к берегу, прямо к их ногам, — и, не медля, Вельх Гленран вступил на нее, зная, что Фрабар тотчас последует за ним.

Он бежал вперед, стараясь не смотреть под ноги, чтобы не потерять веру и тем же мгновением не провалиться в холодные, беснующиеся волны, он не считал ни мгновений, ни шагов, — но уже несколько десятков биений сердца спустя он стоял на каменистом берегу, а затем, не раздумывая, начал подниматься пологим склоном наверх.

Вой ветра мгновенно стих, как будто Вельх оказался глубоко в пещере, у входа в которую бушует буран; оглянувшись, встретившись глазами с Фрабаром, сошедшим с серебряной дорожки, Вельх увидел, что волны продолжают бушевать, осыпая веерами брызг мокрый берег, и понял, что оказался внутри смягчающего магического поля, невидимым куполом укрывающего весь остров.

Кивнув Фрабару, он продолжил свой торопливый подъем на вершину холма.

Минуту спустя кованые железные ворота, черные от времени, предстали перед ними; на них не было ни магических знаков, ни сияющих внутренним светом древних Рун, — но оба увидели, услышали и ощутили тихонько мерцающую, монотонно гудящую сквозь отдаленный вой ветра силовую стену, окружающую черное, безжизненное, вытянутое остроконечное тело.

Перо зависло в полуметре от створок, и свечение его медленно угасало. Вельх и Фрабар остановились дальше еще шага на два, оба на всякий случай держась за рукояти мечей. Но друидский клинок по-прежнему оставался холодным, и Гленран не чувствовал в нем никакой жизни.

И тогда началось самое неожиданное и интересное.

«Здравствуй, старая шкура! — звучным голосом Магистра Орандо заговорило вдруг перо. — Уверен, ты узнаешь меня и начинаешь нервно чистить правую лапу, злясь на мою проницательность, но снова не в силах ничего с ней поделать. Однако ничего осо бенного в ней нет: не вычислить вас мне было бы просто стыдно, ибо только я, друг мой, был единственным, кроме Него, кто что-либо действительно знал о тебе, и не связать твое хитро скрытое исчезновение с визитом Его к Башне я не смог, хоть ты и был всегда великим сумасбродом.

Долгие двадцать девять лет я не ждал этого момента, но полагал, что он вполне может настать, а потому подготовился к нему.

Уверен, ты знаешь, что я сейчас скажу. Не могу настаивать — тем более что из нас двоих ты всегда был упрямее всех остальных, вместе взятых, — но скажу важное: время пришло.

Двое стоящих перед вратами Башни — символ надвигающейся лавины перемен, и ты скоро сам убедишься в ее очень неприятной, всесметающей грандиозности. Впусти их в Башню, позволь аудиенцию у свято хранимого тобою Дитя. Дай им поговорить, ибо время, черт возьми, настало, и пленник должен быть выпущен на свободу, чтобы войти в число тех, кто будет бороться.

Я не заставляю тебя идти на поводу у своих авантюристских идей — просто дай ему решать самому за себя, — ведь время, как я уже говорил, пришло!

...В общем-то это все, что я хотел бы тебе сказать, старое одеяло, искусанное вшами вдоль и поперек. По- I мни, что время пришло, исчесанная голова, помни, толстое брюхо, не забывай. Всего тебе хорошего, пушной жирняк, ибо я не верю, что за прошедшие годы ты хоть немного, хоть на коготь похудел...»

Перо замерцало снова, затем пригасло, быстро теряя заложенный в него свет, потом Сол’Орандо кашлянул и добавил:

«Сильно скучал по тебе, негодяй. Вокруг все настолько тупы, что первое время очень скучал. Черт бы тебя побрал, переросток! Прощай!»

Голос смолк, свет угас, и перышко бессильно опустилось в траву, превратившись в обыкновенное, безжизненное и безвольное. Ветер — здесь гораздо слабее, но все же достаточно резкий — тут же унес его в темноту.

Вельх и Фрабар переглянулись, не понимая по меньшей мере половины из того, что прозвучало, и гадая, что это — сложное заклинание, для отвлечения внимания защитника Башни, обличенное в данную форму, или действительно письмо одного старого друга другому, направленное в надежде на то, что старик-адресат по старой памяти выполнит просьбу, высказанную пером.

Но ждать им пришлось недолго, точнее, почти совсем не пришлось. Не прошло и нескольких мгновений с момента падения обессиленного пера, как створки дрогнули и с громким будоражащим скрежетом распахнулись наружу. Темное пространство предстало человеческим глазам, и в полутьме Вельх различил серые ступени начинающейся винтовой лестницы, уходящей и вниз, и вверх.

— Наверх, — просто сказал он, и оба помчались, словно подгоняемые сворой оголодавших адских псов, не оборачиваясь, хотя и слыша, как с тем же яростным, тревожащим душу скрежетом входные врата за ними закрываются.

Лестница извивалась у них под ногами, заворачивая все время направо, и наконец они, слегка задыхаясь, не успевая отдышаться, остановились у черной — двустворчатой и железной двери, скрежет от которой, если она откроется, будет, казалось, абсолютно невыносим...

— Во имя Богов Света! — твердо вымолвил Гленран, крепко сжимая деревянную рукоять.

— Именем Богов Союза, — тихо сказал Фрабар у него за спиной.

И вдвоем шагнули вперед.

Дверь распахнулась без скрежета, словно ее толкнули оба, и Вельх, и Фрабар; в комнате, открывшейся взорам мужчин, было темно, и только проникающий через высокое сводчатое окно лунный и звездный свет очерчивал скудную мебель и огромного, в пол человеческих роста, мохнатого зеленоглазого Кота, сидящего прямо на широком круглом столе и взирающего на пришедших умным, человеческим взглядом нечеловеческих глаз; от взгляда этого, недобро горящего в густой темноте, становилось жутко.

— МЯУ, — утробным голосом сказал Кот, облизнувшись, махнув хвостом. — Ее Высочество готова принять вас, — и мягким, бесшумным прыжком перелетел со стола на кровать у стены, открывая взглядам воинов кресло у окна, в котором сидела молодая, очень красивая девушка.