Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

— Залазь!

У Котенка дрогнули веки, зрачки под ними оказались крошечными, почти неразличимыми. Я хлопнул несколько раз его по спине, взгляд быстро стал осмысленным. Он всегда приходил в себя очень быстро.

— Залазь! — крикнул я еще раз, подняв его одной рукой, а другой дергая за канат.

Его не надо было упрашивать дважды. Он молнией взлетел наверх, только мелькнули белые пятки. Шнырек был совсем рядом, он несся на меня у самой поверхности, поднимая облако растворяющихся в воздухе мельчайших брызг. Я подтянулся и, вытянув тело из воды, уперся ногами в теплый борт. Шнырек беспокойно заворочался подо мной. А я стоял в метре над ним, смотрел не щуря глаз, на солнце и думал только о том, в каком непривычном порядке идут по небу облака. С меня потоком лилась вода, все тело гудело, как отлитое из чугуна, а я стоял, уперев ноги в борт и держа в руках трос. Не меньше минуты.

Запах краски и моря. И запах соли.

Только потом я стал подниматься. На металле оставались мокрые отпечатки моих ступней.

Сил у Котенка хватило только на то чтоб перекинуть тело через борт. Он лежал почти тут же, на боку, глядя каким-то серым взглядом на свои покрасневшие руки. Рубашка была на нем, лишь развязался узел на талии. Штаны же исчезли, из-под белой ткани выглядывали обнаженные ноги. Смыло. С ремнем.

Увидев меня, Котенок вздрогнул и дрожащими руками попытался прикрыть ноги полами рубашки. У него был такой вид, будто он побывал на том свете, одно веко дергалось. Я сел напротив него. Даже не сел — рухнул на бок, едва успев выставить ладонь. Проходящее напряжение медленно пережевывало нервные волокна, ползло вниз по телу. Мы лежали на палубе друг напротив друга — измочаленные, мокрые, распластанные как морские звезды.

— Шшнырек… — сказал с трудом, стуча зубами, Котенок.

— Шшволочь… — подтвердил я, отплевываясь от его волос.

И тогда он засмеялся.

— Тебе нужна одежда, — это было первое, что я сказал, когда мы вернулись на маяк, — Не могу смотреть на твои голые ноги.

Маяк поднимался из воды, огромная игла, воткнутая в водную гладь. Закатный огонь таял на его вершине, растекаясь по стеклу, издалека казалось, что верх его объят неподвижным пламенем. «Мурена» тихо рокотала на самых малых, осторожно подбираясь к косе, она совсем не устала и не спешила занять свое место. Как и я, она была навсегда привязана к этой планете — никто не станет вытаскивать эту махину на орбиту, когда вокруг полно современных и новых катеров, способных плавать в жидкости любой плотности и состава. Она была лишь предметом и спокойно воспринимала свою судьбу.

— Не смотри, — отозвался Котенок, висящий на перилах и глядящий на маяк. Полы рубахи он теперь не подвязывал, она прикрывала его почти до самых коленей, являя что-то вроде туники.

— Ну уж нет, придется тебе что-то подыскать. И не смотри на меня так. Представь, о чем подумают те, кто будет забирать тебя отсюда… Держу пари на ящик «Шардоне», они подумают, что ты чертовски весело проводил тут время.

У Котенка порозовели уши. Лица его в тот момент я не видел.

— Не подумают!

— Месяца три на одном маяке с герханцем… В таком возрасте… Почти уверен, поползут слухи.

— Я не боюсь слухов.

— Ну смотри. Черт, интригующие же должны заголовки появиться в газетах, — я хохотнул, — «Новая любовь графа-отшельника» или что-нибудь вроде. Ты станешь известным.

— Почему? — насторожился он.

— Прошло не так уж много времени с тех пор, как я здесь. Врядли обо мне вспоминают каждый день, но все еще помнят. Что ж, помнить будут еще долго. Я ушел не очень тихо.

— Тебя сослали?

— Нет, я не заключенный чтоб меня ссылали. Улетел сам. Написал прошение о переводе и все. Прошение удовлетворили.

Останься я там, — я махнул рукой, обозначая это «там», — Меня наверняка отправили бы вскоре на передовую. Туда, где все время жарко и герханцы в цене. И, почти уверен, я бы не прожил там долго.

— Ты плохой воин?

— Не в этом дело. Они не разрешили бы мне долго жить. Месяц, два — от силы. Потом все. Никто не стал бы разбираться, чья именно торпеда нашла мой штурмовик.

Котенок не спросил, кто такие «они».

— Тебя хотели убить? Свои?

Голос у него был недоверчивый, удивленный.

— Я этого не знаю. Но у меня были основания считать, что такой выход их вполне бы устроил. Понимаешь, я оказался лишней и чуть-чуть неудобной фигурой на той доске. Эта планета — моя добровольная ссылка. Ты сказал, что я сбежал. Так и есть.

— Ты их злить?

Я закурил сигарету и заметил, что пальцы совсем не дрожат. Хорошо.

— Что-то вроде. Я сделал кое-что. Давно, четыре года назад. Я был моложе и глупее и я сделал то, чего делать не стоило бы. А может, и стоило. Просто… бывает так, знаешь, когда просто совпало. Совпало — и все тут. Я всего лишь был одним из условий.

— Ты кого-то убил? — жадно спросил Котенок, вглядываясь. Не знаю, что он мог рассмотреть на моем лице — солнце уже почти утонуло.

— Не совсем. Хотя можно сказать и так.

— Не понимать.

— В тот момент я тоже не очень-то все это понимал… Все, подходим. Прыгай на причал, швартуемся. Канат привязать сумеешь? Только аккуратно, он тяжелый.

— Угу.

Котенок забрался ногами на борт и, когда «Мурена» встала узкой скулой напротив причала, легко прыгнул. Он привязал брошенный мной канат к тумбе, не очень умело, но быстро. Я решил, что поправлю потом.

Маяк смотрелся неживым, много лет назад брошенным. Оставшийся на целый день без людей, он словно простериализовался. Но когда я разблокировал дверь, в коридоре радостно загорелись лампы. Здесь было тихо и тесно, отчего появлялось ощущение уюта. После липковатой сырости и свежести весеннего вечера тут воздух был сухим и домашним. Мы поднялись на второй ярус, плечо к плечу и вошли в кухню.

— Хорошо съездили… — рассеянно сказал я, — Надо будет как-нибудь еще… Ты не видел коралловых рифов, да и вообще ни черта ты не видел. Земля — ерунда… Только с одеждой надо что-то придумать, я тебя в этом балахоне на палубу не пущу.

Мы сидели рядом, наши руки почти соприкасались на столе. И я почувствовал, что… Да, несомненно. У нас появилась какая-то связь. Паутинка, протянувшаяся от него ко мне. Что-то такое… тончайшее, едва уловимое. И она была теплой, эта паутинка. Общие воспоминания о прошедшем дне словно стали нашими общими клетками, частью нас, которую не вырвешь и не забудешь.

Мы просто сидели, молча. Подчеркнуто отдалившись друг от друга настолько, насколько позволяла тесная кухня, глядя в разные стороны. И поддерживали, как огонь костра, эту нейтральную настороженную тишину с ноткой безразличия. Но никто из нас не уходил. И теплая паутинка вибрировала, напрягаясь. Я осторожно касался ее, но не мог определить, тает она или крепнет. И даже собственные мысли, обычные четкие и ровные, сделались вдруг решительно непонятными, как будто и не моими.