Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

— Я тебя заинтриговал, да? Извини. У нас, старых графов, часто бывают страшные тайны, которые интригуют окружающих. И окружающие долго гадают, какие грехи оставили клеймо на нашей молодости, что скрыто в нашей памяти… Это непременный атрибут вроде гремящих цепями привидений в наших родовых замках.

— Ты смеешься, Линус.

— Да. Я разучился плакать.

Джамма — непростой танец, особенно для начинающих. В нем много неожиданных шагов, а ритм красивый, но сложный, как ветер в кронах, его нелегко поймать. Мы танцевали, двигаясь сложной спиралью по комнате, Котенок осторожно держался за мои бедра, предугадывал каждое движение. Он не сбился ни разу, хотя до этого никогда не танцевал. Может, для него это было что-то большее, чем просто танец.

— Ты всегда пытаешься смеяться, когда хочешь плакать.

— Я вечный паяц. Смеяться с кислой миной — моя работа.

— Ты не такой.

— Такой, малыш, такой. Пью вино, дурно вальсирую, философствую, глядя на звезды, дерусь на дуэлях, вскруживаю головы на придворных балах, отпускаю сальные шутки, читаю стихи… Слишком взаламошенный чтобы когда-нибудь стать нормальным человеком, слишком напыщенный и блестящий чтобы быть незамеченным. Это работа паяца. Кривляться, плакать, смеяться.

Джамма сменила ритм, движения стали плавными, но с резкими окончаниями. Котенок не отставал от меня. Я чувствовал лбом завитушки его волос.

— Ты врешь, — сказал он, дыхание его ускорилось, — Ты все врешь.

— Это тоже входит в мою работу. Врать, лгать — окружающим, себе…

— Ты прячешься.

Я помотал головой. Кудряшки защекотали лицо.

— Да, Линус. Ты прячешься от меня. Но я не знаю, почему. Ты боишься.

— Нет. Ничуть. Я расходовал свои запасы страха слишком неэкономно. У меня ничего не осталось.

— Каждый раз, когда меня видишь — боишься, — он упрямо боднул лбом, — Страх внутри тебя. Я чувствую это.

В висках потяжелело, голову стало клонить вниз.

— Ты слишком самоуверен для варвара.

— Наверно.

Я прокрутил его, подол платья взметнулся вверх, закружился изломанным куполом. Котенок грациозно закончил фигуру, не теряя равновесия, скользнул обратно чтобы снова оказаться в моих объятьях. Джамма подходила к концу. Ритм ускорялся, разваливался, но вместе с тем оставался красив. Красота в хаосе, который только на первый взгляд кажется бессмысленным. Красота звенящего по камням ручья. Красота волн, захлестывающих берег. Неровные осколки алмазных граней в куске руды. Прекрасное в хаотичном. Подчиненное красоте безумие.

Два человека танцевали, отделенные от окружающего мира куполом прозрачного стекла. Две крошечные фигуры, двигающиеся в такт. Бессмысленное, бесполезное действие. Танцевать на верхушке маяка под звуки морского прилива.

Безумие.

Влюбиться в молодого варвара наверно тоже безумие. Правда, Линус?

— Я люблю тебя, Линус.

И джамма сломалась. Запрыгала, как цыпленок с переломанной ногой, звякнула разбитыми медными тарелками, перекосилась. Я еще продолжал фигуру, пытался нащупать ногами опору, но чувствовал — танец тонет, ломается. Заныло в позвоночнике. Котенок попытался было продолжить, но, чувствуя, что я останавливаюсь, тоже замер. Мы стояли неподвижно. Джамма была непоправимо испорчена, хаос рассыпался.

— Котенок…

Вместо ответа он поцеловал меня в подбородок. Губы у него были мягкие и очень холодные. Почти ледяные. И я почувствовал, как ноющее ощущение в позвоночнике расползается, пропитывает меня. На лице появилась липкая мерзостная испарина. Совсем слабеешь, старик Линус, где твоя выдержка…

Я выпустил Котенка, сел на лежанку. Бутылка стояла рядом, та самая, которую я принес вместе с мечом. Пробка была снята, горлышко тускло блестело. Как готовый к употреблению снаряд, терпеливо ждущий своей очереди.

Я налил в стакан — медленно, так чтоб струя была не толще мизинца — потом также выпил все до дна. У вина был непривычно терпкий и тяжелый запах, я подавился, но пить не перестал. Котенок внимательно смотрел на меня, не делая попытки прикоснуться. Он просто изложил факт и теперь ожидал моей реакции. По-варварски просто. Никаких многоходовых интриг, никакого романтического напыления, никаких придыхов. «Я люблю тебя Линус» — и все. Больше и не надо.

«Достаточно, — сказал Линус-два. У него был голос человека, который рано постарел, тихий как редкий осенний дождь, лижущий стекло, — Даже чересчур. Давай. Ты знал это и ты ждал этого. Теперь действуй.»

«Сволочь,» — процедил я ему, уже чувствуя, что вместо голоса во мне осталась сухая, с пылью по углам, пустота. Ответить было некому.

— Котенок…

Даже голос предал меня. Треснул, сломался, оставив острые зазубрины. Я попытался вложить в него чувство, нежность, но он прозвучал, как с записи на старом фонографе — сухо, остро. Не мой, чужой, совсем чужой голос…

Он молчал. Космос, почему же он все время молчит… Стоял, ждал моих слов. Безропотно. Глаза не опущены, они следят за чем-то за пределами купола. Может, за бабочкой или гребешком. Две зеленые льдинки с трещинками.

Я облизнул губы. Ложь, накапливающаяся на языка, высушила их, вытянула влагу.

— Малыш мой…

Я протянул руку, но он не шелохнулся — не отстранился, но и не сделал шага навстречу. Подол черного платья шуршал вокруг его ног, наполненный ветром.

— Что ж такое… — я засмеялся, смех полез старыми ржавыми пружинами.

— Опять страх, — сказал Котенок. Вроде бы он не приближался ко мне, но его лицо внезапно оказалось так близко, что я замер, зачарованный, — У тебя страх в глазах.

Я сделал самую глупую вещь, которую мог бы сделать — прикрыл глаза, провел по ним пальцами. Стирал. Глупо, как глупо. Котенок взял меня за руку, легко, очень легко, притянул к себе, поцеловал. След поцелуя загорелся на моей коже. Я глубоко вздохнул. Знакомое ощущение жжения внутри — когда кончается в легких воздух и надо выныривать на поверхность чтобы сделать глоток. Чтобы не уйти окончательно в черную бездну, откуда уже не выберешься. Легкие горят, истекают кровью и желчью, хрипят, разрываясь — им нужен только глоток воздуха, один маленький, крошечный, крошечный глоточек… В мозг вместо кислорода идет черный яд, разрывающий голову и звенящий перед глазами серой мошкарой.

Я взял бутылку. Стакана на этот раз брать не стал. Коснулся губами горлышка, сделал несколько больших, долгих глотков, опустошив бутылку почти наполовину. Со стороны это должно было напоминать длинный страстный поцелуй. «Что ж, тренироваться на бутылках будет безопасней».

Потом я открыл глаза. Котенок смотрел на меня, едва наклонив вбок голову. Ждал.

— Он был моложе меня, — вдруг сказал я, гладя пальцами гладкое и приятное стекло бутылки, — Почти на двадцать лет. Когда я стал капитаном, он только начал учиться. Да, он был герханцем. Мы встретились с ним во время одной операции на планете, чье название тебе все равно ничего не скажет. Кто-то шустрый успел поджечь один из двигателей его флайта, он упал далеко позади линии фронта. Хотя что такое линия фронта… Он выжил один. А я спас его. Расстрелял весь боезапас, потратил почти все топливо, но вытащил его оттуда. Мы ушли — на едва живом корабле, он раненный, я едва живой от перегрузок и напряжения. Жесткий, тяжелый бой. Его звали Элейнор, он был из очень древнего и очень уважаемого герханского рода.