Мария Чурсина - Хозяйка города

Но обратно ей было нельзя, потому что там никто не ждал. Потому что мир живых толкнул её, вышибив из груди последнее дыхание.

— А я тебя всегда ждал. Я знал, что ты вернёшься, — произнёс Смертёныш. В его пальцах рассыпались обгоревшие книжные листы. Ветер выдувал из них алые искры и тут же гасил.

— Спасибо. — Руками, испачканными в золе, она вытерла влажные щёки. Дождь зарядил сильнее.

— Только знаешь, я бы на твоём месте не стал возвращаться. Если бы в мире живых остался хоть кто-то, кто ждал бы. Я бы очень хотел, чтобы у меня кто-нибудь там остался. Ты знаешь?

— Да.

— Можно я сяду поближе?

Надя подвинулась, освобождая место у мостовой опоры. Здесь не так донимал дождь. Они разделили одну куртку на двоих, но всё равно было холодно.

— Город меняется, — сказал Смертёныш, прижимаясь к её боку. Тонкой веткой он чертил на земле квадраты и треугольники. — Я слышу, как под землёй растёт что-то огромное. И город меняется. Просыпаются те, кто давно спал.

— Ты тоже это чувствуешь? — Надя дрожала. Холод комом встал в груди, и она ждала, когда же он растечётся по всему телу, до кончиков пальцев.

Смертёныш пожал плечами, словно речь шла о вещах простых и привычных.

— Все это чувствуют. Волк с улицы Стрелков. Ты помнишь его? Он проснулся и ночами бродит по улицам. Он даже света не боится. Люди говорят — собака. Я слышал. А он такой голодный. И Чердачная Кукла, которая спала под фонтаном старого парка. Помнишь её?

Надя не отозвалась.

— Я видел, она сидела на ступеньках. В том месте осталась кучка опилок, их потом раздуло ветром. А потом стали убегать люди. Они и теперь уходят, а город пустеет. Может, некоторые ещё думают, что останутся, но они все убегут. Я знаю. Я слушал их мысли. Я тогда подумал, хорошо бы ты вернулась. Ты бы сказала, что нам делать. И вот, ты вернулась.

Он потянулся к карману куртки и достал оттуда ещё одну пригоршню подсолнечных семечек. Хрустнул одной. До Нади дотянулся маслянистый запах. Она закрыла глаза. Уставшее сознание норовило провалиться в сон, но ей нельзя было спать, ведь сущности не спят.

— Что нам делать? — повторил Смертёныш.

Надя вздрогнула. Дождь зашёлся сильнее, заколотил по крышам автобусов. На границе видимости зажигались и потухали окна в чужих домах. Люди ещё не знали, что скоро захотят убежать.

— Давай позовём остальных, — вздохнула Надя. Откуда ей было знать, что делать.

На следующее утро Надя не вернулась домой. Сабрина прождала у входной двери с рассвета до тех пор, пока город не сделался шумным, душным, привычным повседневным городом.

Сабрина закрыла глаза и увидела Надю в вагоне метро: грудь, крест-накрест перечеркнутая ремнями, как будто указывая место, куда стрелять. Связка почерневших амулетов. Силуэт читающего человека рядом. Они едут, и вагон покачивается, и тени играют в игру, по правилам которой нужно ехать. Но поезд никогда не остановится, потому что это — кольцевая линия.

Тело больницы — большое, старое — было опутано строительными лесами и бинтами зелёной сетки. Поднимаясь по лестницам, Надя чувствовала, как больница стонет и хочет разорвать свои бинты. Вздымались перекрытия, как грудная клетка, и выгибались стены, но всё бесполезно. Люди крепко её связали. Рукотворные преграды до сих пор сдерживали то, что жило в старых стенах.

Запутанные коридоры больницы часто приводили к тупикам-завалам и никуда-не-ведущим-лестницам. Но Надя проходила этот путь столько раз, что могла бы найти дорогу с закрытыми глазами. Пёс держался у её ног — тень на тонких лапах скользила, не касаясь разбитых плит пола.

Восьмой этаж. Девятый. Она остановилась на лестничной площадке и перегнулась через единственные уцелевшие перила. Закрыла глаза, обхватывая больницу мысленными руками, обнимая, как обнимают больного, пышущего жаром ребёнка. Где-то в отдалённых коридорах шевельнулось чужеродное создание. Человек? Бродячая собака?

Пёс замер и повёл ушами, тогда она поняла, что ей не почудилось.

— Эй, выходи, — выдохнула Надя в темноту. Если где-то на этажах больницы затерялось не-живое существо, оно бы услышало её сквозь стены. — Выходи, здесь все свои.

В лицо Наде дунуло пыльным сквозняком. Ветер прошёлся от стены к стене и притих. Надя опять закрыла глаза и мысленно обыскала больницу сверху донизу, но ощущение чужого присутствия больше не появлялось.

Она пошла дальше, то и дело оглядываясь в темноту. Обычно больница писала ей — белым или голубым мелом на кирпичных стенах, короткие фразы вместо приветствий или бессмысленные символы, просто чтобы обозначить своё присутствие, но сегодня она молчала.

Заброшенная больница торчала над лесопарком — чёрная башня в стороне от светящегося города. Из оконных проёмов пятнадцатого этажа открылся вид на город, украшенный монистами фонарей, до самой набережной. А там Надя различила фигуру Матери-птицы, хотя для этого ей пришлось залезть ещё выше, на широкий подоконник. Она ненавидела высоту, но иначе было не исполнить задуманное.

Надя выпрямилась, ухватившись за стену в том месте, где она казалась целее всего. Пёс остался в коридоре, он бродил, оставляя клочки себя на разбитой кирпичной кладке.

— Эй, — сказала она в прозрачную темноту над лесопарком. Надя двинулась вперёд, упираясь животом в проржавевшую арматуру стен, вдохнула запах пустоты. В животе всё сжалось от страха — далёкая чёрная земля покачнулась перед глазами. — Все, кто меня слышит. Следующей ночью я буду ждать вас на пустыре у старого кирпичного завода. Все, кто помнит меня, приходите. Я буду вас ждать.

В тёмном лесопарке деревья закачали ветками. Перемигнулись огни города — ближняя подсветка автотрасс, алые огоньки завода, жемчужные бусы фонарей в центре города, и наконец рыжая иллюминация набережной. Надя различила их незатейливую азбуку Морзе, кивнула в ответ. Её услышали.

Она повернулась, чтобы возвращаться, и ощущение чужого присутствия окатило её с ног до головы. Стоя на треснувших перекрытиях, Надя зашаталась. Пёс напряжённо замер у тёмного провала двери, ведущей на лестничный пролёт.

— Эй, — неуверенно повторила Надя и потянулась мысленными руками, чтобы успокоить больницу, доказать, что она не причинит вреда.

Её отшвырнуло назад, так что ржавая арматура впилась в спину, вышибив короткий стон. Всё же в Наде осталось много человеческого — боль и тонкая кожа, под которой, оказалось, течёт кровь.

Пёс молча рванул в темноту, акульи зубы порвали искорёженный дверной косяк. Его толкнуло назад, и сущность комом откатилась к оконному проёму, к тому месту, где низкое ограждение обрывалось и уходило резко вниз.

Чужое присутствие пахло раскалённым металлом и палёной резиной. Из дверного проёма зазмеились провода. Они ощупали мелкий гравий, рассыпанный по полу, битый кирпич стен. Надя дёрнулась в сторону, чтобы влажно блестящие змеи не потянулись к ней. Они замерли.