Антон Карелин - Дорога камней

— Я подумал... — тот замешкался и покраснел, опуская глаза, — мне показалось, вам будет не так о... приятнее. Приятнее.

— Иди, Альберт, — махнув рукой и кашлянув, кивнул ему старик, улыбка которого растворилась, оставаясь лишь в бледно-серых глазах. — Я справлюсь.

Подтянутый, седеющий слуга в строгом светло-сером камзоле с достоинством кивнул и, снова поклонившись, покинул беседку, полную переплетённых теней. Солнце ярко осветило лысеющую макушку, словно отполированную до блеска. Шаги его растворились в нестройном щебете птиц, в шелестящем пении листьев и ветвей, обласканных нежным ветром.

Старик хотел было встать, когда гость поднялся, чтобы пересесть ближе к серебристо-черно-белому столу, но краткое движение тонкой, гибкой ладони остановило его.

Пришедший сел. В воздухе плыл лёгкий, малозаметный аромат. Щемящая сердце тоска — где-то рядом она, где-то здесь — недостижимая твоя мечта.

— Ваше здоровье? — кашлянув, спросил старик, удерживая бокал; значило это: «За что мы пьём?»

Сумрак капюшона блеснул серебром, когда пришедший также поднял свой бокал, и тонкий луч света упал на лицо, чуть осветив его бледность, оживив её. Темно-алое вино колыхнулось, — так похожее на застывающую кровь, пусть не настолько густое. Бледно-пурпурная плёнка на узорном хрустале медленно сползала вниз, словно остаток от капли алого дождя, ударившей о стекло. Взгляд пришедшего застыл в глазах старика.

— Ты хотел бы узнать, — сказал гость. Голос его был не похож на голоса всех остальных; казался живущим отдельно. Сейчас он напоминал шёпот тяжёлого ветра, вязнущего в узких трещинах мёртвых, нагретых умирающим солнцем скал.

— Нет, — тут же прошептал старик в ответ; все в его тоне пыталось заверить гостя в истинности сказанных слов. — Я не вправе! — хрипло воскликнул он, остро чувствуя внезапно выступившие в глазах слезы. — Никто из нас не вправе этого желать!..

— Каждый хотел бы получить ответ, — с тихим вздохом донеслось из темноты. Сидящий медленно изменил позу; бокал в его руках приподнялся, правая рука опустилась на прохладный камень скамьи, узорная стена приняла тяжесть его спины.

Старик молчал, вглядываясь в укрытое тенями лицо и не спрашивая ни о чем.

— Если и есть среди вас тот, кто может понять... — медленно сказал он, — кто достоит знать, — это...

— Я... — внезапно с каким-то тихим отчаянием прервал его задыхающийся старик, хватаясь рукой за горло, — я не... я...

Гость поднял узкую ладонь, выпрямляя пальцы и разглаживая воздух перед собой. Задыхающийся старик замер. Сердце его, внезапно успокоившись, билось чётко и ровно. Боль в груди прошла.

— Это ты, — подождав ещё мгновение, опуская руку, закончил гость.

Старик сидел сгорбившись, не глядя на него, не смея смотреть. Тишина холодила им руки, медленно поднимаясь от светлых обтёсанных камней. Так минули несколько минут.

— Да, — сказал наконец старик, — я хотел бы знать. — Тяжело вздохнул и добавил, успокаиваясь, с горечью в голосе: — Слишком многое всем нам пришлось сделать, точно не зная.

— Они обвиняют в этом меня.

— Да, они обвиняют в этом вас... Больше им некого в этом винить.

— Ты тоже считаешь так?

— Нет. Мы не вправе винить вас хоть в чем-то. Мы не заслужили это: понимать вас. Я считаю... так.

— Ты думаешь, главное — право?

— В последнее время речь постоянно идёт о правах. Все хотят понять свои права, изменить их... — Старик осторожно приподнялся, пересел, отодвигаясь на шаг назад, стараясь запечатлеть в памяти образ сидящего столь близко. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, разогнать расползающийся вокруг туман, обрести необходимую ясность.

— О чем мне позволено спрашивать? — негромко выдохнул он.

— О том, на что не сможешь ответить сам, — ответил ветер далёкой вьюги, ледяной и колкой, яростно бьющей в плотно закрытое окно.

Старик задумался, перебирая рукой тонкую стальную цепь, на которой у пояса висели разные домашние ключи. В глазах его, смотрящих куда-то вдаль, застыла высыхающая река, от полноводья которой ныне остался лишь теряющийся в камнях ручеёк.

Он мог бы и не спрашивать об этом — единственном, что интересовало его, да и всю Империю вот уже пять лет. Он мог бы сам придумать сотню объяснений, каждое новое сильнее предыдущего; мог бы оставить вопрос незаданным, уважая право гостя быть самим собой, никому ни в чем не объясняясь. Он мог бы опустить голову и заплакать, беззвучно и искренне, словно ребёнок, хрупко надеясь получить к концу жизни утешение, о котором так долго мечтал. Обрести смысл изжитому и растраченному. Получить хоть что-то в обмен на жену, дом, детей и внуков, на радости, созидание и любовь, отданных шестидесяти долгим годам в столице, в сверкании Дэртара. Получить благословение тому, чего он не совершил и что самостоятельно, не прося совета и поддержки, совершал ежедневно долгие шестьдесят лет, подтверждение тому, что был все- таки прав, подписав этот документ, эту дьявольскую, ненавистную, чёрную бумагу!..

Он мог бы сейчас поклониться сидящему перед ним, выражая то безграничное почтение, которое питал к Нему всегда, и молча покачать головой, отказываясь задавать этот вопрос. Так совесть его была бы чиста, а преданность и вера совершенны.

И если бы цена вопроса, который он должен был задать, ограничивалась лишь смертью Дарса Амато и некоторых других, ранее близких ему людей, отставкой или переводом прежних сподвижников и друзей, сменой Империи на княжество, какую-нибудь чёртову федерацию или сказочную Республику, старик предпочёл бы молчать.

Но яростная, столь чувственная, полная жизненной влаги, влекущей высыхающие тело, разум и душу старика, юная Катарина была права. Сидящий перед ним в любой момент, как раньше, так и сейчас, в любую минуту мог бы взять Империю в гибкую и сильную ладонь, сжать её в кулак и тряхнуть, как дворник встряхивает нагадившего щенка; и не было силы, способной Ему даже возразить. Кто мог плыть против течения Иленн в дни весеннего разлива? Кто был способен остановить голыми руками обвал? Кто знал, как вытравить из разумов людей тысячелетний страх перед ночной темнотой?.. Кто мог противостоять Богу, глядя Ему в лицо?

Он вёл их из Тьмы к Свету, вёл больше чем два с половиной столетия; в Его руках разрозненные грызущиеся людские королевства превратились в Дэртар; под Его оком мир хаоса стал миром порядка, в котором можно было смело надеяться встретить с улыбкой завтрашний день.

Его осыпали радостью, рукоплесканиями и счастьем каждый год, в начале весны и в середине зимы, в день Его рождения; перед Ним рождались, взрослели, расцветали и любили. За Его спиной ругались, ненавидели и дрались меж собой, не смея выносить сор из избы под Солнце, Его всевидящее око. Под Ним умирали. Ему поклонялись, приходя в Храмы, как живому отображению воли Богов; Его страшились, нарушая Закон.