Джефферсон Свайкеффер - Паутина будущего

Их разделяли двадцать корпусов. Приглушенный травой топот копыт позади лейтенанта становился все громче. Лейтенант дышал тяжело и прерывисто, как обычно дышат преследуемые; он все более беспорядочно пришпоривал лошадь. Расстояние все уменьшалось и уменьшалось.

Впереди дорога пересекала небольшую черную речушку, глубина которой могла быть как пять, так и пятьдесят футов. Лейтенант решил не испытывать судьбу и свернул налево, направляясь к мосту. София тут же последовала за ним. Два всадника прогрохотали по мосту; звуки копыт были громкими и глухими, словно удары барабана. Наездников разделяло лишь четырнадцать секунд.

Лейтенант снова свернул с дороги, но София теперь полностью контролировала погоню. Она уже опережала его.

— Остановитесь! — крикнула она, стараясь преодолеть шум ветра. — Остановитесь!

— Черта с два! — ответил он, а может быть, он крикнул и еще что-нибудь покрепче, но благовоспитанность Софии позволила воспринять его слова просто как отказ.

— Остановитесь! — снова крикнула она и решительно направила свою лошадь на сближение.

Только теперь в тусклом свете сумерек лейтенант увидел, кто преследует его. Чувство горечи и уязвленной гордости обожгло его — но он увидел и ее лошадь.

— Остановитесь! Я честно предупреждаю вас! — София еще более приблизилась к лейтенанту, и теперь две лошади мчались бок о бок в опасной близости.

Вот-вот могло случиться непоправимое… и лейтенант в отчаянии и ярости понял, что это будет отвечать намерениям Софии, но никак ни его собственным.

Он подстегнул свою лошадь, но София по-прежнему держалась рядом. Подчиняясь желанию своей всадницы, жеребец Софии на полном скаку ударил боком лошадь лейтенанта, которая не имела сил сопротивляться. Она сошла с дорожки и резко замедлила бег. Понуждения лейтенанта прибавить в скорости были для нее менее существенны, чем нападение ее более крупного собрата, и в результате она совершенно сбилась с дыхания. Последовало еще несколько неудачных попыток лейтенанта уйти от преследования, после чего он смирился с неизбежным.

— Я сдаюсь! — крикнул он и перестал подгонять свою лошадь.

Та выпучила глаза на жеребца Софии и нервно дернулась в сторону. София последовала за ней, и ее жеребец фыркнул, почти по-человечески ощущая триумф.

Они рысью переехали через следующий холм, давая лошадям постепенно остыть после бешеной скачки. София уже отъехала в сторону от греха подальше. Благодаря позднему часу они вполне могли сойти за офицера и его даму сердца, совершающих загородную прогулку верхом.

Наконец они оба спешились и пошли по высокой траве, держа за узду лошадей. Скоро лошади остыли настолько, что их можно было отпустить попастись.

— Вы победили, мадам, — сказал лейтенант, признавая свое поражение со всем изяществом, на которое был способен.

— Это потому, что моя лошадь лучше. И еще я верю в то, что мне помогал сам Господь Бог. — После небольшой паузы она добавила, слегка возвысив голос: — Но не каждый ли, кто скачет впереди или позади смерти, зависит от воли Божьей?

— Простите, мадам? — не совсем понял лейтенант.

— Я только имела в виду, что все мы конфедераты и юнионисты, свободные и рабы — молимся одному Богу.

Лейтенант глубоко вздохнул:

— Вы правы, мадам.

Слова Софии и набожные чувства, которые они вызывали, утешили лейтенанта. Они помогли ему легче пережить свое поражение.

К ночи ни София, ни лейтенант не вернулись. Все оставшиеся пришли к выведу, что это может означать все, что угодно. Натан расставил часовых и распорядился подготовить неглубокую яму для костра. Он, соблюдая осторожность и почтительность, позволил генералу Бакстеру привести в порядок тело убитого полковника. Темплетон и Валентин держались около Натана, не решаясь подойти к генералу, но все же всем своим видом демонстрируя участие в траурной церемонии.

Наконец генерал Бакстер сказал несколько слов над телом своего друга:

— Пепел к пеплу и прах к праху. Солдат или фермер, гражданский или военный — все равны перед смертью. Прими его, Господи, в лучший мир.

Натан подошел и помог ему поднять тело в фургон. Потом они вместе пошли вниз по небольшому склону, направляясь к освещающему сумерки костру.

Мэддок О'Шонесси стоял под деревом вместе со Скаской Закритой и смотрел на мягкие и благородные черты ее лица.

— Мне пришлось малость намять бока жму сержанту Хобарту, — сказал он почти весело, но все же негромко. — И, возможно, я слегка перешел границы разумного. Скажу вам как на духу, в ярости я уже мало что соображал. Вы были рядом, и пока все кругом кричали, чтобы мы остановились, вы сказали — продолжайте. — Он посмотрел на нее с помрачневшим лицом: — Как это пришло вам на ум?

Скаска опустила голову, ее лицо не выражало ни радости, ни печали.

— В тот момент мне показалось, что я вижу будущее. И в этом будущем не было ничего, кроме войн и убийств. Эта война будет длиться долго, а когда все закончится, начнется новая. Здесь, и в Европе, и даже в далекой Азии. Войны. Убийства. Смерть. И в тот момент я поняла, что совершенно бессильна остановить это.

Мэддок согласно кивнул головой:

— Я… мне жаль.

Скаска подняла голову и взглянула на Мэддока немного повеселевшими глазами.

— У меня была и другая причина.

— Да? И какая же?

Она улыбнулась:

— Ведь вы все же остановились, когда я сказала это.

Мэддок повернулся к ней, оказавшись лицом к костру, и в его по природе веселых глазах отразилось тепло огня.

— Да, я остановился. — Он немного поразмышлял и улыбнулся вместе с ней. — Я остановился.

Мэддока разбудило легкое прикосновение к его плечу. Некоторое время он глупо моргал, не в силах оторваться от сна, и в какой-то момент ему показалось, что он снова находится в пансионе миссис Фланнэген в своей высокой узкой кровати, укрытый стеганым одеялом ввиду скорого наступления зимы.

Была глубокая ночь, и Валентин тихо подобрался, чтобы разбудить его. У каталонца в свободной руке был факел, который, впрочем, весьма слабо освещал окружающее пространство. Воздух был густой и молочно-белый от поднимающегося с реки тумана. Факел освещал лишь небольшой участок травы и часть нижних веток дуба вверху.

— Она вернулась, — сказал Валентин, понизив голос до еле слышного шепота.

С трудом поднявшийся Мэддок некоторое время соображал, кого Валентин имел в виду.

— Что? — спросил он, словно каркнув спросонья.

Потом он криво ухмыльнулся и тряхнул головой. Мэддок О'Шонесси никогда не был особенно красивым мужчиной, но особенно ужасно он выглядел после сна, весь в морщинах, словно новорожденный ребенок. Он начал раздувать щеки и протирать суставами пальцев глаза. Затем он, внезапно осознав, в чем дело, взглянул на Валентина.