Олег Северюхин - Беги, Василич, беги!

— Не Бразилия, давно не Бразилия, — закудахтал мужик, которого все-таки нужно было назвать стариком, — сейчас все не так, как было раньше. А вы, я вижу, специалист по древней истории.

— Можно сказать, что и специалист в какой-то степени, — сказал я, чувствуя, что силы возвращаются ко мне, переломов меня нет, а только сильно болит голова и прощупывается здоровая шишка между темечком и затылочной частью. Здорово меня приложили. Кроме того, я был в одних трусах. Меня стукнули по голове, раздели и сбросили в мусоропровод. И жив я благодаря чуду, совершенному потоком воздуха, попавшему в трубу перед моим приземлением. Хоть я почти голый, но про меня можно сказать, что я в рубашке родился.

— На чем вас взяли, — спросил Кондрат Петрович, — на тридцати трех удовольствиях?

— От удовольствий я отказался, — сказал я, — клюнул на то, что меня арестуют.

— Злободневная приманка, — согласился старик, — сейчас, говорят, арестовывают не только по ночам, но и прямо средь белого дня.

Чтобы рассказать о жилище Кондрата Петровича, нужно приложить немало усилий и художественного мастерства, только что толку от этого мастерства, потому что это все равно трудно представить тому, кто это не видал. Я попытаюсь вызвать знакомые ассоциации читателя, который хоть раз бывал в подвале собственного многоквартирного или в погребе своего частного дома. Только здесь все масштабами побольше, да по количеству труб тоже побольше и в каждой трубе что-то журчит и булькает и запах совершенно не такой, как на поверхности, но человек принюхивается ко всему и даже начинает различать запахи на цвет и на вкус.

Жилище Петровича было одной из просторных каморок бескрайнего подземного города. Сколько этих каморок по счету и сколько проживает в них человек, не знал никто. О таких местах маститые писатели, как правило, говорят, что это чрево. Все сливки общества и все, что представляло предметы роскоши и чудеса науки и техники всегда оказывались здесь — в чреве.

Помещение, в которое мы пришли, было похоже на маленький театр с задрапированной старым занавесом стеной. Так и казалось, что за занавесом будет находиться картина с кипящим котелком, а за картиной дверца в волшебный мир, а золотой ключик от двери висит на поясе хозяина. Сходство с театром придавало и наличие у противоположной стены пяти скрепленных между собой театральных кресел с плюшевой обивкой красного цвета. Я подошел к ним и увидел прибитую жестяную табличку и выдавленными буквами «Контора императорских театров, 1848, СПбг» и внизу двуглавый орел. Это же музейная редкость.

— Да-да, — подтвердил мои мысли хозяин, — настоящие кресла из настоящего Большого театра. Жалко, что нет у нас телепата, который мог бы нам рассказать, кто сидел в этих креслах и о чем думал. А вот кто такой и откуда свалился нам на голову. Хочется узнать это без телепатов. Давай начнем с имени только без цифири, по ним ничего нельзя сказать, кто ты и чей ты сын. Ты хоть отца своего знаешь?

— Знаю, — твердо сказал я, — и я своего отца видел, ходил с ним на рыбалку, собирал грибы. Он меня учил отличать съедобные травы от несъедобных. Я умею разводить костер, готовить уху, грибной суп, жарить рыбу. Я умею делать все, благодаря его заботам.

— Да, в наши времена это большая редкость, — сказал Кондрат Петрович. — Мы будем звать тебя просто Поэтом. Пусть твое имя умрет для всех, и его будешь знать только ты. Ты взаправду читал японца Мураками? Что ты можешь сказать о нем.

— Не знаю, для японцев он, может быть, и является классиком, у которого можно чему-то научиться, — сказал я, — но русская интеллигенция всегда вляпывается в какую-нибудь гадость, отрицая пророков, которые есть в своем отечестве. Я написал пародию на одного старого поэта, который так восхищался японцем, что забыл, кем он был сам.

— М-да, — сказал Кондрат Петрович, — вот она сущность человека. Можно много говорить о человеке и ничего не сказать. А тут всего ничего, но так складно и сразу можно представить, кто это.

Я жил на самом дне, но это дно жило самой человеческой жизнью. Если честно сказать, то это не самое дно. Где-то, примерно, середина. В авиации это называют точкой возврата или точкой невозврата. Примерно, как стакан полупустой или полуполный. Сантиметр вниз и уже точка невозврата. Сантиметр вверх — и это все еще точка возврата. Когда человек тонет, он тоже достигает этой точки. Если он сложил руки, то он тонет окончательно и оказывается на самом дне. Если человек сопротивляется, бьет руками и ногами, то он имеет возможность выплыть и спастись. Если кто еще поможет, то спасение стопроцентное. Притча о лягушке и сливках здесь не подойдет. Дерьмо сколько ни перемешивай, оно всегда останется дерьмом и никакой шоколад из него не получится. Но из дерьма можно вынырнуть наверх и стать конфеткой. Тому в истории примеров много слышим, но мы истории не пишем. Кто-то из умных людей последнюю фразу произнес, кто конкретно, совершенно не помню, но возможно, что это все-таки Крылов, баснописец.

Я потихоньку обустраивался в этой новой жизни и начал даже находить прелесть в ней. Жить среди людей, низвергнутых с пьедестала, одновременно легко и трудно. С кого-то бронза облетает сразу, а кто-то очень долго таскает за собой камни от гранитного основания, на котором они стояли. Через какое-то время они становятся нормальными людьми, добрыми, отзывчивыми, интеллигентными, но нет-нет да проскользнет в их речах и интонациях какая-то бронзовость, как искра в старой зажигалке, и исчезнет. Они будут хорошими работниками на любом участке работы, но руководящую работу им поручать нельзя. Из них получаются наполеончики различного калибра, и все закручивается по новой — маленький пьедестал, пьедестал побольше и так далее, пока не свалится с него. Наполеончик, повторно взгромоздившийся наверх, становится небожителем и тираном и не остановится ни перед чем, чтобы удержаться наверху. Вирус наполеонизма очень страшный вирус, который поражает человека и его окружение напрочь. Поэтому при смене наполеончиков нужно проводить дезинфекцию всего того, к чему он прикасался и с кем общался.