Мария Теплинская - Дядька

— Владочка, что случилось? Почему она плачет? — спросила Леська у тетки Евы.

— Страшно ей сделалось, — ответила вдова. — Бывает…

Леська участливо провела рукой по светлым Владкиным косам — нежные, мягкие, шелковистые, не то что у нее у самой… Владка всхлипнула, что-то невнятно проговорила.

— Степан с Катеринина дня на заработки уходит, — пояснила тетка Ева. — Страшно ей без него с Авгиньей оставаться.

Леське нечем было утешить бедную Владку. И без того понятно, что с первых же дней придется ей крутенько: не пряники есть, чай, берут! И работу всю на нее там сложат, да еще и за бабкой ходить велят. Там у них один дух томный чего стоит! А уж про тетку Авгинью и говорить нечего: уйдет Степан — так она совсем бедную Владку со свету сживет!

— Ничего, ничего, — утешала дочку Ева. — Рыгор дома остается, Авгинье воли не даст.

— Да-да, ты к дядьке Рыгору поближе держись! — подхватила и Леська. — Обойдется у тебя все, Владочка, вот увидишь!

В ответ на эти слова Владка вдруг оторвалась от материнского гарсета, повернулась к Леське заплаканным лицом. Всхлипнула в последний раз, дрогнула покрасневшими ноздрями, потом благодарно обняла Леську и прерывисто зашептала:

— Спасибо, Лесечка… Приходи завтра ко мне на девичник… И на свадьбу потом приходи — к венцу меня одевать…

Так вот и вышло, что впервые в жизни и явно раньше срока получила Леська приглашение на свадьбу, да притом не какое-нибудь, а личное, особое.

— Так ты к ней теперь? — спросил у нее Митрась. — Везет же! А мы с хлопцами завтра пойдем в окна глядеть, как вы там гуляете.

— Ничего, придет еще твое время, сам тогда будешь гулять! — утешила его Леська. — А мне уж бежать пора…

Горюнец видел в окно, как легко, хоть и одета была в тяжелый кожух, сбежала она по ступеням крыльца — и вдруг отметил, как красиво стала она держать голову, чуть откинув ее назад. «Ишь ты! — подумалось ему с необъяснимой тоской. — Уж и заневестилась! А давно ли…»

И настигли его все те же печальные думы: вот пройдет еще два-три года, подрастет Леська, а там и замуж выйдет, детки пойдут… Тогда уж несподручно ей будет всякий день к нему забегать.

Вот так, один за другим, и уходят близкие… Сколько у него прежде было друзей-товарищей, добрых, верных — и где все они теперь? Кто постарше — те давно своим домом зажили, а молодые… На что им теперь Янка? Изредка разве кто забежит по старой памяти, да и то ненадолго: кому весело с недужным? Ваське и то не до него стало — кралю себе приглядел, синаглазую Ульянку, из-за нее и старого друга совсем позабыл, все реже заходит. И с Леськой, глядишь, то же будет, никуда не деться… А как вдруг не захотелось Янке ее терять! До того не захотелось, что, вопреки рассудку, затеснились в груди безумные мечты: вдруг да случится чудо, что-то произойдет, переменится… Но нет — не бывать тому! Это молодым хорошо в чудеса верить, а он-то уж знает, что коли и бывают чудеса на свете, то всегда не с нами, и без толку зря надеяться, понапрасну надрывать себе сердце пустыми мечтами.

Наконец он отвернулся от окна и с какой-то обреченной нежностью уставился в лицо сидевшего напротив Митрася, подперев кулаком худую остроскулую щеку. И этот взгляд, полный глубокой тоски и туманного сожаления, не на шутку испугал мальчишку.

— Дядь Вань, да что с тобой? — встрепенулся он вдруг.

— Хоть бы ты меня не покинул, Митрасю, — тихо промолвил дядька.

— Да что ты, Бог с тобой! — еще пуще перепугался Митрась. — Да куда ж я от тебя денусь? Да как же я без тебя…

Эта неубедительно-страстная речь, однако, плохо утешила Горюнца. Его растревоженное сердце и здесь чуяло беду, какую-то смутную пока еще угрозу. Хотя как будто с этой стороны никакая беда прийти была не должна: все казалось так мирно, так надежно. Однако именно эта обманчивая надежность его как раз и тревожила. Слишком хорошо знал Горюнец ту черную силу, что неотступно преследовала его уже много лет, и эта сила, несомненно, решила согнать его с этого света, но прежде отнять у него все, что ему дорого, все, ради чего стоит жить; а его самого превратить в ничтожный обсевок — без детей и без будущего. Но нет, шалишь, злодейка! Скольких ты уже извела, погубила, но этого хлопца, уж поверь, ты не скоро добьешь! Без сил, без подмоги, без надежды, но до последнего вздоха он будет сражаться с тобой, а там еще поглядим, кто кого одолеет!

Он встряхнул головой, избавляясь от минутного наваждения, и, вновь опершись на локоть, стал глядеть в окно.

На другое утро в хате вдовы Евы Павлихи были наглухо закрыты все ставни, задернуты полотняные занавески. На дворе уже давно прорезался пасмурный день, такой же скучный и неприглядный, как и все дни в эту осеннюю пору, но ни один блеклый луч не проникал со двора в Павлихину хату.

В хате тускло-оранжевым светом горела лучина, то вспыхивая, то потухая. В ее неровном свете бесшумно двигались фигуры девушек; мутно-розовые блики скользили по их расшитым сорочкам, по темным бревнам стен гуляли причудливые тени от их голов и рук. Приглушенными голосами тянули девушки заунывную долгую песню.

Негромко постучали в дверь — кто-то метнулся открывать. На мгновение ворвался голубоватый дневной свет, из сеней донесся чей-то шепот:

— Можно войти?

— Быстрее давай! — сердито шепчет Агатка. — Сколько можно канителиться?

Запоздавшая Леська наскоро разделась в сенях и на цыпочках прошла в горницу следом за Агатой.

Невеста, ослабевшая от слез, пролитых за последнюю девичью ночь, теперь безучастно сидела на кровати в одной тонкой белой сорочке, с неподвижно-бледным восковым лицом, с распущенными по плечам соломенными косами, которые в пламени лучины отливали медью. Когда Леська подошла к ней, невеста холодными пальцами сжала ее руку, ниже склонила голову. Леська, утешая, понимающе провела рукой по ее шелковистым косам.

— Все будет хорошо, Владочка! — шепнула она.

Владкина мать, со строгим лицом, в низко повязанном платке с каймой, чуть сжала Леськино плечо. Девушка взглянула на нее и поняла, что должна молчать.

А подружки с долгими песнями уже натягивали на Владкины ноги вязанные из тонкой шерсти чулочки, обували белые башмачки на железных подковках — подарок жениха. Когда принесли эти самые башмачки, у Владки опять выступили слезы. Она послушно и безразлично протягивала девушкам ноги, позволяя себя одевать, как маленького ребенка.

Со стула, на котором была заранее сложена вся венчальная справа, подняли белую, с двумя красными полосами, паневу. Владке была знакома на ней каждая ниточка: еще в детские годы пряла она шерсть на эту паневу, потом натягивала основу на кросна, затем копала корни марены, чтобы окрасить ее терпким соком подол своего наряда в цвет яркой крови.