Мария Теплинская - Дядька

Надейка отчаянно затрясла головой.

— Не хочешь мониста? А чего хочешь? Ботинки варшавские, платье новое? Может быть, корсаж с позументами? Изволь, я куплю.

Надейка молчала.

— А хочешь, — зашептал пан Стефан, приблизившись к ней вплотную, — Каптур с кружевами подарю, вот как у Агатки? Никто и не разберет, где она, где ты…

Надейка снова закачала головой.

— Что? Тоже не хочешь? Вот же ненасытная баба, все-то ей мало! Ну, добро же, ступай пока подумай, чего тебе надобно! Да ты не торопись: до субботы времени много.

Он, без сомнения, намекал на традиционную субботнюю порку, когда на конюшне секли провинившихся дворовых.

Оказалось, что намекал не впустую. Дня через два Агата пожаловалась молодому пану Ярославу, что-де прачка Надейка ленива и нерадива, белье моет нечисто, и тот без долгих раздумий приказал ее высечь. Надейке, правда, полагалось лишь десять ударов розгой; меньше присудили одной лишь дворовой девке Эвелине (эту приговорили к пяти ударам за то, что отвергла домогательства Яроськиного камердинера).

Надейку секли даже не вполсилы; она и боли не ощутила, а лишь легкую щекотку. Но перед этим у нее на глазах едва не до смерти забили батогами конюха Андрея — кто-то донес, что он якобы готовил побег. Когда его, залитого кровью, почти бездыханного, уволокли прочь, и подошла Надейкина очередь, она уже знала, что участь Андрея, кроме всего прочего, призвана служить примером и для нее.

Придя к себе и укрывшись от людских глаз, бедная Надейка, наконец, дала себе волю и отчаянно разрыдалась — от страха, жалости к несчастному Андрею и полной безысходности. Игнат пытался ее утешать, но так беспомощно и неубедительно, что лучше бы и не брался.

Потом Надейку пороли еще два раза — на неделе, субботы и дожидаться не стали. Теперь Агата даже не придиралась к ней для соблюдения приличий, а прямо заявила, что горда баба не по чину, место свое забыла. И надо ли говорить, что на сей раз порка была куда как серьезнее!

Порки перемежались настойчивыми уговорами, посулами, угрозами. Та же Агата пыталась вразумить непокорную:

— Дура ты, дура! Ну что бы тебе стоило пана ублажить? Потерпишь разок, не помрешь! Не противилась бы — давно бы тебя в покое оставили, еще и подарков бы получила. Ты погляди, что на тебе надето! — она бесцеремонно потеребила Надейкину старую юбку и грубый холщовый передник. — Пану разок потрафить — ей, видишь ли, срамно! А этакую дрянь носить — не срамно? Что за люди!

— Не могу я… — шептала сквозь слезы молодица. — Я же… не подстилка… я честная жена…

— Ишь ты как! — взвилась возмущенная ключница. — А я, значит, подстилка? Да как у тебя язык повернулся на такие слова, у хамки последней? У, мерзавка, очи твои бесстыжие… Другие, значит, могут, а она, видите ли, честь свою хамскую блюдет, да еще и нос воротит… Подстилка!.. Это ж надо такое высказать…

Пан Стефан больше ее к себе не звал — не иначе, выжидал, пока сама явится. Он не хотел никого брать силой — якобы потому, что не хотел унижать насилием свое мужское достоинство, а больше оттого, что едва ли был способен на подобное действо, ибо в дряблом квелом теле давно уже не было ни силы, ни достоинства. Это, кстати, и было одной из причин Надейкиного упрямства. Будь пан Стефан обычным здоровым мужчиной, ей, возможно, и легче было бы уступить. Однако он требовал, в силу своей немощи, чтобы она ублажила его особым способом — тем самым, что широко применялся в парижских домах терпимости, но у славянских женщин вызывал дурноту. Такого надругательства бедная Надейка уж никак не смогла бы вынести.

И неизвестно, насколько хватило бы терпения у старика, но тут в дело вступил его сын, молодец весьма горячий на руку и скорый на расправу. Молодй пан Ярослав даже не подумал церемониться с нею и уговаривать, а попросту отрядил с полдесятка гайдуков, которые все впятером ухватили бедную прачку и поволокли ее в покои старика. Сын его был уже там. По его указке Надейку швырнули на колени перед стариком, сидевшим на кровати в своих красных шлепанцах и все в том же халате, который он, впрочем, загодя распахнул. Двое крепко держали женщину за руки, третий, силой нагнув ей голову, ткнул ее лицом в самую цель. Она едва не задохнулась от муторного запаха нездорового старого тела и несвежего белья, и в ту же секунду потеряла сознание.

Гайдуки бросились приводить ее в чувство. Один с силой пнул неподвижное тело упавшей женщины, другой носком сапога наступил ей на руку, отдавив пальцы. Пан Ярослав хладнокровно выплеснул ей в лицо стакан воды. Надейка заморгала, закашлялась, а в следующую секунду жалобно охнула: отдавленные гайдуком пальцы сильно болели.

— А ну, вставай, сука! — загремел у нее над ухом молодой пан. — Вставай, нечего дуру ломать! Хлопцы, а ну-ка!

Хлопцы подхватили ее подмышки и снова поволокли к старику. Надейка чувствовала, как жгучий ком, ползет, напирает от нутра до самого горла… Она не смогла сдержать тошноты.

Потом стало совсем худо. После того, как ее вывернуло наизнанку прямо на знаменитые панские шлепанцы, оба пана — и старый, и молодой — как будто и забыли о ней напрочь. Никто больше не уговаривал ее, не уламывал, не запугивал, не тащило никуда силой, но пороли ее теперь каждый вечер, да так, что она потом едва поднималась. Розги сменили батоги, и теперь даже горемычный Андрей мог считать, что ему еще повезло.

Пробовал Игнат пытать управляющего, чем же так провинилась его бедная женка, но тот оборвал его злобно и раздраженно:

— Не твое собачье дело! Пан приказал.

И все. И поди кому пожалуйся! Вот она — жизнь подневольная!

Хотя, впрочем, и это было еще не все. В довершение прочих напастей, на бедную Надейку сообща окрысились несколько дворовых баб и девок. Это, разумеется, были те женщины, с которыми у пана Стефана не было хлопот, ибо они оказались более сговорчивы и менее брезгливы. И доводы против Надейки у них были те же, что и у ключницы Агаты. Мы, значит, можем, нам, стало быть, не противно и не тошно, а эта, видите ли, косоротится, а потому она, значит, ангел непорочный, а мы все — шлюхи, подстилки панские, грязь подножная?

Мерзкие бабы просто не давали ей проходу: то толкнут на крутой лестнице, то оплюют ей сзади всю юбку, то покидают в грязь развешанное ею белье, зная, что вечером ее за это сильнее выпорют. А хуже всего было то, что одна или две из этих мелких мерзавок трудились вместе с ней в портомойне. И вот одна такая девка (надо сказать, ключница Агата к ней отчего-то благоволила) повадилась изгаляться над бедной гонимой прачкой. Так, несколько раз, проходя мимо склонившейся над корытом Надейки, колола ее булавками. Надейка терпела, поскольку нрава была мирного и незлобивого. Но когда эта ехидна высыпала ей за шиворот целую пригоршню зерен шиповника, от которых все тело зудит и колет, Надейка не выдержала и отходила обидчицу по морде только что отжатой простыней. А надо сказать, что Надейка, хоть и истерзанная побоями, все же оставалась достаточно сильной, а простыня была мокрой и тяжелой. А потому немудрено, что девка на ногах не устояла и растянулась на мокром полу. Бабья потасовка привлекла всеобщее внимание, женщин разняли, а Надейке к вечерней порке прибавили еще десять ударов.