Мария Теплинская - Короткая ночь

Не сразу узнали на селе, когда уехал Микифор домой. В Длыми он после неудалого своего сватовства больше не появлялся, в окрестных деревеньках тое его не видели. Никто и не знал, где же он остановился. Ганна потом Хадоське поведала: шалаш в лесу поставил, в нем и жил.

А Ганна и после его отъезда продолжала отлучаться из дому. Люди думали, что Ганка по-прежнему бегает на свидания к своему хохлу, а она меж тем, подобно гжелинской Маринке, рыдавшей и своем Стасе на берегу и в овраге, проливала слезы в покинутом шалашике.

И вскоре, как позднее гжелинская Маринка, поняла Ганна, что оставил по себе Микифор нежеланную памятку.

Нежеланную — конечно, не то слово: Ганна и сама мечтала родить ему сына. Но несвоевременную — это уж точно. Ничего еще не было заметно, а она загодя боялась: передник напускала спереди складками, в бане старалась повернуться спиной к остальным. Как-то ей вдруг стало дурно от запаха пережаренных с луком свиных шкварок — едва успела на двор выскочить, закрыв рот передником.

И при всем при том время шло, осень близилась, росло дитя в материнской утробе, а Микифор со сватами все не ехал. И бедная Ганна, зная, что скоро ей станет невозможно скрывать свой грех, ударилась в панику: думая, что каханый ее покинул, она решила избавиться от плода. Хадосья сама видела, как ее подруга прыгала наземь с высокого сеновала. Кончилось это лишь тем, что Ганна подвернула ногу, а с плодом так-таки ничего и не случилось. Видимо, Леськино упрямство в самом прямом смысле раньше нее родилось: она сидела в материнской утробе, как влитая. Хадосья помнит, с какими слезами заклинала ее Ганна не рассказывать отцу-матери, чем она занималась на сеновале; пусть, мол, думают, что просто оступилась.

Были у Ганны и еще попытки, но столь же тщетные. Она даже бегала в лес к ведунье Марыле, просила дать ей зелья, избавить от плода, но старуха отказала ей, заявив, что нет худшего греха, нежели поднять руку на беззащитное дитя.

Поняла тогда Ганна, что не избавиться ей от плода: бережет ее дитя чья-то воля посильнее и потверже ее собственной. И видя, что иного выхода нет, повинилась она в своем грехе перед матерью, не смея поднять головы от стыда и страха.

Мать, к изумлению Ганны, отнеслась ко всему неожиданно спокойно, хоть и скорбно. Сказала только:

— А чего же ты хотела? Раньше думать было надо, а теперь-то — что толку плакаться!

Но для Ганны эта материнская сдержанность была еще хуже, чем любая брань с побоями.

— Со мной теперь что будет? — прошептала она. — Косу мою — под очепок или вовсе под нож?

— Ты погоди пока, — отвечала мать. — Никто ведь не знает еще… ну и ты до поры помалкивай, а там придумаем что-нибудь.

Ганнуся не поняла сперва, что же именно собиралась «придумать» Тэкля. Потом заподозрила, что мать, вероятно, надеялась уговорить Язепа и его семью взять-таки ее непутевую дочь. Да только не успела.

Через два дня после того в Длымь нежданно нагрянул Микифор со сватами. С ним вместе приехали его отец, мать, меньшой брат Онуфрий и еще какие-то родичи. Почти все они казались отчего-то раздраженными, если не сказать — сердитыми. Ганна то и дело ловила на себе придирчивые, неодобрительные взгляды будущей родни. Микифор позднее рассказывал, чего ему стоило уломать стариков дать согласие на его женитьбу.

А она-то еще боялась, что покинул он ее, будто шляхтич какой бессовестный! Заметалась, заполошилась, каждый день годом казался. А он слово свое сдержал, вернулся в назначенный срок, опоздав всего-то на недельку!

Молодых поспешно обвенчали, и они почти сразу отбыли на родину Микифора, в ту деревню под Брест-Литовском. И несколько лет длымчане ничего не слыхали ни про Микифора, ни про Ганну. Не знали даже, кто у них родился, девочка или мальчик.

А потом Ганна вернулась; да не одна, а с трехлетней дочкой — серьезной, большеглазой, похожей лицом на Микифора. А Микифора не было больше. И кто бы мог подумать: здоров был, что дуб лесной, не хворал никогда, а тут вдруг… в одночасье… Верно, отравился чем-то, а то с чего бы еще?..

— И знала бы ты, Алеся, как тосковала она по нем! — вздохнула Хадосья. — Даже и не плакала, очи у нее сухие были, да только словно и не жила больше. Как потерянная ходила, ничего кругом не видела, не слышала, лицо — будто камень, а глаза все ищут чего-то; знала, что не найдут, как найдешь, чего больше нет, а все одно — ищут… Он и увел ее с этого света; она мне рассказывала — приходил он за ней.

— А мне говорили — от горячки она померла, — усомнилась девушка.

— Сказки то, милая, неправду тебе сказали! Горячка была у ней, это верно, да только она тут ни при чем: к тому времени Ганнуся уж то нее поправилась. Нет, кветочка, — Хадосья понизила голос, — як Бога кахам, перун меня убей — Микифор это был! Ганна сама мне рассказывала, что видела его, приходил он за ней.

— Как же это было? — зачарованно спросила Леся.

— А было это поздней осенью, почти зимой; уж и снег выпадал, и деревья все облетели. Ганна тогда только встала после горячки; слаба еще была, а все ей дома не сиделось, все со двора ее тянуло, в осеннюю эту стыдь… И вот как-то поутру вышла она в поле. Солнечно было, морозно, под ногами иней хрустел. И вдруг слышит — будто зовет ее кто, и голос будто знакомый такой. Оглянулась — и точно: стоит посреди пустого поля ее Микифор — такой, каким ей помнился: чуб кудрявый по ветру вьется, ворот распахнут, очи карие смотрят ласково.

— Ты пришел, Мицьку? — прошептала она. — Сил нет жить без тебя, возьми меня с собой!

— И мне невмочь больше, — ответил Микифор. — Так ты по мне тоскуешь — и я не найду покоя! Но уж коли ты так хочешь, то погоди еще немного: скоро вместе будем.

Сказал — и пропал, будто растаял. А через неделю и она угасла. Тихо так отошла — просто не проснулась утром. Кинулась Тэкля ее будить — и не добудилась.

— Значит, сама ушла, — сокрушенно промолвила Леся. — По доброй воле… А я?.. На кого же она меня-то покинула? Что же ты наделала, матуля моя, что натворила? — голос ее уже срывался, она готова была заплакать.

— Ну, за тобой-то было кому приглядеть! — успокоила Хадосья. — Старикам ты в радость была, да еще и Янка прикипел к тебе сердцем — так что на этом свете крепко тебя держали! Ну вот, пожалуй, и все я тебе рассказала! Так что, Алеся, не слушай ты, коли кто болтать будет, что мать у тебя по всем канавам с хохлами валялась — неправда это!

И тут Хадосья помрачнела лицом, голос ее зазвучал строже:

— Да и это бы еще не беда, а то беда, что и от тебя теперь того ждут, загодя кости моют, когда вы с Янкой в лозняк пойдете…

— Да полно, тетка Хадосья, куда же мы пойдем? — невесело усмехнулась девушка. — Повсюду очи людские: не знаешь, куда и деваться! У меня с того теперь словно бы шило в затылке али гвоздь какой…