Мария Теплинская - Короткая ночь

— Савки боишься?

— Да при чем тут Савка? Не в том дело.

Он поглядел на нее коротко, искоса, но зорко, испытующе, отчего ей вдруг стало немного жутко.

— Не зразумела еще, куда мы идем?

Она вздрогнула — холодок тронул ее за плечи, невидимой змейкой скользнул по спине.

— Вот-вот, так оно и есть. Мне дед Василь еще говорил: видеть никто не должен — пути не будет.

А с дальнего конца деревни уже близился, надвигался разнобойный гвалт. Длымчане плотным кольцом окружили неторопливо шагавшего дядьку Рыгора, устремив восхищенные взоры на огромную рыбину, которую он держал в поднятой кверху напряженной руке. Сом еще шевелил усами и вздрагивал хвостом; черный ребристый хвостовой плавник был уже оторочен по краю приставшей пылью. Солнечные лучи вспыхивали золотом на его болотно-бурой пятнистой шкуре, зеленовато-желтое брюхо влажно блестело. Соседи завистливо ахали, дивились, шептались, и никто не заметил, как между хатами, стараясь держаться в тени, скользнули два силуэта и скрылись за углом, как будто растаяли.

А между тем двое беглецов уже пересекли открытую поляну, где стояла Длымь, и вошли в лес.

Это был не тот привычный лес, где с детства знакома каждая веточка — нет, теперь это был лес чужой, таинственный, гнетущий. Казалось, по-прежнему беззаботно ликовали птицы, так же мягко шелестел под ногами палый лист, шершавый и сыроватый на ощупь, так же шелестели ветвями кружевные березы и могучие ясени, чьи кроны в солнечном свете горели изумрудным огнем. Однако и в птичьем гомоне, и в лепете ветвей над головами отчетливо сквозила какая-то неясная тревога, невысказанное предупреждение. С каждым шагом тревога сгущалась, делалась все тяжелее, как воздух перед грозой.

Какое-то время Леся молча шла за своим проводником, и в его светло-русом затылке, прямой спине, в мелькании оголенных икр ей тоже чудилось какое-то суровое напряжение.

— Ясю! — окликнула девушка.

— Что такое? — обернулся он.

— Да ничего. Просто мне как-то…

— Боязно? — подсказал друг.

— Ну, не то чтобы… — запротестовала Леся. — Но все равно — не по себе как-то… Скажи, Ясю: когда вы шли тогда с дедом Василем, у тебя тоже было такое?

— Ну, было, — ответил Янка. — Только вот что-то рановато у тебя оно началось, — в его слегка насмешливом голосе она уловила если не осуждение, то, во всяком случае, легкую иронию.

— А то ведь можно и вернуться, коли ты забоялась, — напомнил Янка. — Только уж после нам туда не выбраться, второго случая не будет.

— Ну что ты, Ясю, я и не думаю возвращаться, — заверила девушка. — Ты мне только одно скажи: дед знает?

— Знает, рассказал я ему. Он-то у вас толковый, не гляди, что тихий такой. Пока Савел глотку дерет да кулаками машет, он себе потихонечку, полегонечку, да и повернет дышло, куда надо, а тому и невдомек. Вот, скажем, Савел тебя запер да и пошел себе гоголем: какой он, мол, важный да грозный, надо всеми его воля! А дедка твой меж тем ключик из кармана у него вытянул да и мне и передал.

— Так что же он сказал-то, дед наш? — допытывалась Леся.

— То и сказал: ступайте, мол, коли позвали; стало быть, пора пришла.

Немного помолчав, он добавил:

— Все ведь мы помним, какая гроза над нами висит, и деду твоему это тоже покоя не дает. Верно ты говорила, Лесю: от того, что нас всех по осени ждет, один только Дегтярной камень и может оборонить. Пан Генрик супротив Яроськи не выстоит, а на Господа надежа всегда плоха. Потому и отпустил старик нас к нему на поклон, а мне наказал тебя в дороге беречь, в оба глядеть… Тихо! — шепнул он вдруг.

Впереди послышался шум, треск и шелест ветвей, затем чьи-то голоса и воркующий девичий смех.

— Ложись! — приказал Горюнец полушепотом.

Обхватив Лесю напряженной сильной рукой, он увлек ее за собой на землю. Они припали грудью к сырой прошлогодней листве и теперь глядели сквозь красноватые ветви ракиты, за которой притаились.

А на поляну тем временем выбежала девушка с полурасплетенными русыми косами, в расстегнутом навершнике. В прорези сбившейся белой рубахи мелькали, соблазнительно колыхаясь, розовые полные груди, а на белой шее горели красные следы поцелуев, хорошо различимые даже издали.

Это оказалась Василинка — та самая насмешница, что у колодца позавидовала Лесиной вышивке на Янкином кисете. За нею следом из кустов выскочил какой-то молодчик — судя по одежде, шляхтич из Якубовского застянка. Посреди поляны Василинка, словно бы невзначай, споткнулась, молодчик тут же догнал ее, схватил за плечи и стал бешено целовать.

— Ой, Ахремка, пусти меня! — завизжала Василинка, хохоча и игриво отбиваясь, меж тем как шляхтич пытался стянуть с ее плеч рубаху. — Ах ты ж охальник бессовестный!

Леся было ворохнулась, думая то ли встать, то ли просто слегка приподняться, но лежавшая на ее плече Янкина рука лишь сильнее прижала ее к земле, совершенно вдавив грудью во влажно-бурый ковер сопревшей листвы.

Василинке тем временем удалось-таки вырваться из рук своего преследователя, и она, сверкая на бегу оголенным плечом, пронеслась галопом мимо лежавшей в засаде парочки. Кавалер поломил в кусты за нею следом — только ветки затрещали.

Только тут Горюнец выпустил плечо подруги из цепких пальцев.

— Ну и ну! — возмутилась она, вставая и отряхивая с паневы приставший сор. — Ай да Василиночка, ай да праведница у нас! Ну добро же, пусть еще только заикнется про нас с тобой — я ей все выскажу, погоди только…

— Ничего ты ей не выскажешь, — оборвал Горюнец.

— Почему это? — сощурилась она.

— Потому что тебя здесь нет и быть не может, ты сидишь в амбаре под замком. К тому же они только по лесу бегали, а мы с тобой под кустом лежали — разницу чуешь?

Леся вздохнула: прав, как всегда! Про Василинку никто и слушать не будет, а вот за нее, что с Янкой под кустом лежала, снова всем бабьим гуртом возьмутся, такого языками намечут — до старости не отмоешься!

— Ты, часом, не позабыла, куда мы идем? — негромко перебил он ее мысли.

— Нет, не забыла.

— А почему нас видеть никто не должен — не зразумела до сих пор?

— Не пустят? — предположила она.

— Ясно, что не пустят. О н не пустит. Дороги нам не будет — вот что. Так мне еще и дед Василь говорил: ни старый, ни малый, ни убогий — никто в пути видеть не должен. Коли на глаза кому попадешься — с пути собьешься, дороги не найдешь, тропы звериные, тайные, в чащобы заведут, в топи заманят. Это второе обережное заклятие — так он говорил.

Оказывается, покойный дед Василь предупреждал своего юного друга, что не только никто в дороге не должен видеть тех, кто держит путь к Великому идолу — Дегтярному камню, но никто не должен даже заподозрить, куда они на самом деле отправились. В этом заключалось действие Второго оборежного заклятия, наложенного древним божеством (Первое было известно каждому и состояло в том, что любой, кто произнесет худое слово об идоле, нарочно или случайно, по злому умыслу или просто по недомыслию, становилось худо).