Мария Теплинская - Короткая ночь

Марылина хатка и в самом деле была недалеко, просто этой дорогой Янка к ней еще не ходил. Даже не брал в голову, что можно и так добраться. И теперь жалел, что не брал: тропка была уютная, и идти по ней было легко, хоть и вилась она меж кустов.

Пересекли они, кстати, и то русло, через которое Леся так боялась лететь на веревке. В этом месте оно вновь обернулось мирной пологой долиной, заросшей снытью и таволгой; от ее кремовых соцветий, похожих на кучевые облака, исходил томно-сладкий дурман. И грозный бурлящий поток опять стал безобидной мелкой речушкой — перешли ее по камушкам, не замочив даже ног.

А в темной хатке после яркого света у него с непривычки заплясали в глазах цветные круги и пятна, в нос ударил сухой и свежий дух пряных растений.

— Клади ее туда, на лавку, — распорядилась бабка Марыля.

Горюнец бережно опустил девушку на вытертую медвежью шкуру. Она сладко вздохнула во сне и слегка ворохнулась, устраиваясь поудобнее. Янка облегченно встряхнул руками: хоть и была не тяжела на вису, а руки, однако ж, затекли.

— Умаялся? — участливо спросила ведунья. — Да ты присядь, отдохни.

Он послушно опустился на медвежью шкуру — здесь же, возле спящей девушки. Не отрываясь, он глядел на ее опущенные густые ресницы, нежно-бархатные полудетские щеки, чуть тронутые персиковым румянцем, на полуоткрытые розовые губы, похожие на лепестки цветов. Голова запрокинулась, открыв нежное прозрачное горло, совсем белое рядом с густо-янтарным загаром лица и особенно — тонких, изящных, уже девически округленных рук, открытых до локтей. И — странное дело! — теперь он не испытывал отчего-то того необоримо страстного напряжения, что охватило его тогда, возле оврага; чувствовал только безмерную к ней нежность и отчетливо знал, что это — е г о девушка, врученная ему Великим идолом и самой жизнью, и теперь до последнего часа его долг — защищать и беречь ее.

Он осторожно взял в руки полураспущенный кончик ее длинной роскошной косы, что прихотливо вилась по медвежьей шкуре; задумчиво пропустил меж пальцев упругий волос. Вот ведь как странно: Лесины косы ему всегда казались темными, а вот сейчас, на выцветшей тускло-бурой шерсти, они кажутся очень яркими, почти в тон красного дерева.

— Да будет тебе девке косу щипать! — окликнула его старуха. — Ишь, притулился!

Она уже ставила в печь горшочек с водой.

— А ты прав, солдатику, — добавила она. — За такую девчину и впрямь суда людского не побоишься!

— Откуда же вы, бабусь, про суд людской знаете? — вскинул брови Янка.

— А что ж по-твоему: коли в лесу живу, так ничего и не ведаю? Слухом-то, милок, земля полнится, а у меня много всякого люду бывает. Ты сам поди послушай по селам, по застянкам — все про вас только и говорят! Так и заливаются про солдата дошлого, что девку глупую ко греху клонит. Родич-то молодой — брат он ей или кто там, уж не припомню! — шибко тебя не любит. Рассказывал мне кто-то, как вы с ним на троицу схлестнулись из-за Алены вашей. И хлопца того я знаю — колено ему правила, подлетком тогда еще был.

— Да и я помню! — отозвался Янка. — В овраг он тогда упал, я его оттуда вынес. Забыть он мне теперь этого не может, ровно обиду какую я ему нанес! Что же мне было — в овраге его бросить? Чего уразуметь не могу…

— А что ж тут и разуметь-то? — пожала плечами ведунья. — Ты на себя погляди и на него! Тебе хорошо дивиться: ты свои брови черные да очи синие только и видишь, как в воду глядишь, а он на них день целый любуется, да все со своими равняет. Ты вот и в солдатах побывал, и хвороба тебя источила, а вот погляди-ка: тебя все любят, девки да молодки за тобой хвостом вьются, а ему, едва ли не первому на селе работнику, жену покупать пришлось — не обидно ли? Да и те годы вспомни: ты уже на возрасте, статный, рослый, а он — малец мальцом, ручки хилые, грудка цыплячья; каково ему было видеть, как ты на плече бревна носишь, сено копнами на воз мечешь? И в овраге то же: он сам выбраться не сумел, а ты — взвалил на спину, что куль муки, да и понес — не обидно ли?

— Да откуда ж вы-то все это узнали, бабусь? — перебил Янка. — Он рассказал?

— Да ну, больно ему надо! — равнодушно отмахнулась бабка. — Знаю я таких, навидалась! А девчину свою ты береги.

На этих словах она понизила голос, и он зазвучал совсем по-другому% тревожно и чуть глуховато.

— Отнимать ее у тебя будут, всем гуртом навалятся — не отступай! Может статься, придет минута тяжкая, и у самого у тебя руки опустятся — все равно держись, не отпускай! Девке этой цены нет! Знал бы ты, Ясю, какая т а м, — она указала пальцем куда-то вверх, — грызня за нее идет. Сила и теперь в ней большая, а уж коли вместе вы будете — стократ она вырастет. Оттого и не хотят силы темные, чтобы вместе вы были. Ты думаешь, это тот хлопец, родич ее бедолажный, тебе поперек дороги встал? Да как бы не так! О н и это, демоны черные, ему нашептали. Да и потом: отчего ты думаешь, именно ее позвали в то место заповедное — ворота открывать?

— Ворота? — не понял Янка.

— Да, ворота. Великий идол — это же врата в иной мир, священные врата, заповедные. Идет через них сила добрая, благодатная. Да только не могут они вечно стоять открытыми. Коли забыть о них надолго — затворятся они, и не услышат тогда ваши хранители, не придут на выручку.

— Хранители? — снова спросил хлопец, которому вдруг стало не по себе от ее былинного напева.

— Позабыли вы хранителей ваших за века долгие, да они вот не позабыли вас.

Янка сморгнул, пытаясь, видимо, что-то припомнить.

— Купала? — решился он наконец, вспомнив древний призыв таинственной летней ночи.

— С вами говорил Купала, — ответила ведунья. — Сны-то свои помнишь, хлопец? Да только не один он, много их — и Перун, и Велес, и Лада, и Ярила, и Хорс, что жарким оком с неба глядит. Мы и в голову не берем: Пресвятая Богородица защитила, или мать Лада беду отвела? Илья ли Пророк или грозный Перун хлеба от засухи уберег?

Горюнец молчал. Жутко было ему, христианину, ересь такую слушать, а все же сердцем чуял: права старуха.

Совсем не помнят люди косматого Велеса, охранителя стад и дичи лесной, да он, видно, и в самом деле не позабыл о них, коли до сих пор скот не перевелся.

А Перун? Все его поминают: то «перун его тресни!», то «перун меня убей!» Да только спроси у кого нынче, что это за Перун такой — что тебе ответят? Одно слово: перун его ведает! Однако же и грозы гремят, и нивы родят — стало быть, не в обиде грозный Перун. Да и кто держит обиду на неразумных беспечных детей?

Дети… Тут поневоле вспомнился и наложенный на длымчан зарок: выручать всякого беглого, что встретится на пути. Древние забытые боги стремятся спасти из неволи своих детей…

И все же страшно думать о них; поневоле вспоминаются недавние жуткие сны. Как живые, встают перед глазами навеянные картины, отчетливо слышится властный голос Купалы: «Вы должны быть т а м! Почему вас нет?»