Мария Теплинская - Короткая ночь

Старик толкнул тугую дубовую дверь. Она подалась привычно-тяжело, нехотя заскрипела. Темная корчма встретила его кислыми хмельными парами и неровным гулом голосов. За столами сидели все старые знакомые, друзья и соседи: Тарас, Ленька, седоусый Халимон. Все они радостно окликали старого приятеля, махали руками, зазывая каждый к себе. Возле окна сидели за полуштофом двое ольшаничей — они тоже кивнули вошедшему. Кивнули сухо и как будто даже виновато — они доводились какой-то родней злополучному Даниле Вялю, обидевшему Юстинову внучку.

А за стойкой стояла, кивая и улыбаясь, шинкарка Бася. Она тоже поманила Юстина рукой. Привычная улыбка на ее губах казалась приклеенной, а глаза были озабоченными, почти испуганными. С каким-то нездоровым любопытством, смешанным со страхом, указала она подошедшему Юстину на одного из тех, кто сидел за столами — на высокого парня, что в одиночестве горбился над штофом в самом дальнем углу. Юстин и сам вздрогнул, узнав его; вот уж кого никак не ждал и не желал увидеть он здесь! Мурашки побежали по старой спине, когда разглядел он, что вдруг сталось с недавнем красавцем. Еще вчера ладный и стройный, теперь он казался просто длинным, неуклюже-костлявым. Под наброшенной бурой свиткой острыми углами выпирали плечи, по-мертвому неподвижно свисали пустые рукава. И русые кудри уже не вились ковыльной волной — неопрятными космами спускались на шею.

— Гость мой новый, — зашептала Бася, прикрывая рот ладонью. — Не знаю, право, что с ним и делать, как бы до беды не дошло… И кто бы мог подумать: добрые люди звали — не шел, а тут вдруг — здрасьте! — является, никем не званный, и глушит теперь по-черному, аж глядеть страшно…

— Эй! — разнесся вдруг по всей корчме сухой и как будто надтреснутый голос, такой знакомый, и при этом пугающе чужой. — Иди сюда!

Это сидевший в углу парень поднял отяжелевшую голову и теперь в упор глядел на Юстина — из-под густых бровей, из-под спутанного припотевшего чуба.

— Это ты… меня кличешь? — спросил, заикаясь, потрясенный старик.

— Нет, святого Петра! — отозвался тот. — Присядь да выпей со мной, тут еще довольно осталось.

Юстин потом и сам не мог понять, отчего вдруг послушался Янку. Он был настолько потрясен, что не обратил внимания даже на Янкину фамильярную непочтительность, с какой тот окликнул его, почтенного старого человека, да еще и на «ты», чего никогда бы не позволил себе на трезвую голову.

— Ясю… Да что с тобой? Ты ли это?.. — только и смог вымолвить старик, подойдя вплотную.

— Что, нехорош такой? — усмехнулся Янка. — Горе-то, деду, одного рака красит. Эй, хлопчику! — остановил он пробегавшего мимо Абрамку, Басиного сынка. — Принеси-ка еще калишку!

Быстро кивнув, мальчишка исчез, а Юстин вдруг разглядел, что Янкины глаза, еще недавно лилово-синие, стали теперь тускло-серыми, словно остывший пепел.

Вернувшийся Абрамка поставил на стол еще одну калишку, а к ней — глиняную миску с нарезанным житным хлебом, тонко наструганным салом и двумя солеными огурцами.

— Вот… — сказал он, смутившись. — Мамка велела. Говорит — нехорошо так-то… не закусывая…

Горюнец потрепал его по курчавой жесткой шевелюре, пригладил непокорные, дыбом вставшие вихры, напомнившие ему…

— Темно уже совсем, Митрасю, — произнес он печально-ласково. — Спать тебе пора…

— Я не Митрась, — возразил мальчик.

— Митрась, Абрась, все одно — спать пора…

Он поднял со стола наполовину опорожненную бутыль, налил в пустую калишку, пододвинул старику. Затем плеснул себе. Бутыль дрожала в его нетвердой руке, горелка плескала мимо. Старик со все нарастающим ужасом глядел, как он взял чарку и, не поперхнувшись, целиком опрокинул в рот.

— Ясю! — ахнул старик.

— Чего тебе? — отозвался Янка. — Ты пей, закусывай, для тебя же принесли.

— Ясю, опомнись! Нельзя же так…

— И это нельзя? — усмехнулся тот. — А что ж тогда можно? Хороши вы, старики, забороны ставить: того нельзя, этого не велено… Вот и Рыгор мне все уши прогудел: не трожь, да оставь! Как же, все вы, старики, лучше всех знаете, вы одни и правы всегда бываете, а те, кто помоложе — те и рта не раскрывай, покуда молоко не обсохнет! То молод я вам, то стар… Не угодишь на вас!

— Да за что же ты, Ясю, на меня-то плачешься? Нешто я корил тебя когда? Это все Савел никак не уймется, да и то вроде притих за последние дни…

— Отчего бы ему и не притихнуть, он свое дело сделал. Отнял последнюю радость… Одно только мне теперь и осталось — вот…

Он снова плеснул себе горелки, разливая кругом.

— Хорошо, Алеся тебя не видит… такого!..

— Алеся… — в Янкином голосе прозвучала острая боль. — Отпустил я ее, деду… Что ей за мной… маяться только.

— Как отпустил? — закашлялся дед. — Что ты такое говоришь, опомнись! Куда ты ее отпустил — к Михалу? Своими руками Михалу отдаешь? Ну спасибо, обрадовал, разумник ты мой!

— Как — Михалу? — не понял Янка. — Зачем же Михалу?

— А кому?

— Ну, нешто других нет… лучше?

— Есть, да не про нас! — выкрикнул дед, нервно глотая остаток водки. — Разогнал ты, друг мой, всех добрых хлопцев, а теперь и сам отступаешься! А куда ей деваться? Михал один и остается, обсевок этот, что больше никому не нужен! А уж Михал-то, будь покоен, за все на ней отыграется: и за гордость былую, и за насмешки людские, и за то, как ты зимой рыло ему начистил! Думаешь, он забыл? Нет, брат, шалишь… До тебя ему добраться — руки коротки, так он на Аленке душу отведет… Хоть ее бы пожалел, коли нас не жалеешь… Болит душа-то, родная ведь кровь! И бабка моя извелась вся, места себе не находит. И за тебя отдать — боязно, да все же, глядишь, обойдется еще… А за Михалом ей одно только и есть: пропадать! А ты бросаешь ее, отдаешь недоноску этому, отступаешься! Скотина ты бессовестная!..

Старик яростно плюнул в сторону, поднялся из-за стола и пошел прочь, легонько пошатываясь от выпитого и услышанного. Горюнец проводил его затуманенным взором, еще не вполне осознавая смысл его слов. Потом сжал ладонями виски и какое-то время сидел так, словно желая остановить идущую кругом голову.

Шинкарка Бася с нарастающей тревогой следила, как меняется о на глазах, как расправляются сгорбленные плечи, как неуклюже-деревянное тело под накинутой свиткой вновь обретает былую стройность и четкость линий, как угасшие было очи загораются недобрым огнем, словно у одержимого.

Он и сам дивился, чувствуя, как возвращаются к нему силы, какую горячую не по-трезвому ясность обретают мысли.

«Михал…, - носилось у него в голове. — Охальник, остолоп… Ни рожи, ни кожи, ни мозгов в голове… Что от такого родишь?.. И за такого — мою Лесечку? Касаточку мою, зорьку ясную… Уклеечку мою серебряную… Помнишь, Лесю, ты спросила меня тогда на погосте: неужто и нам придется… черту перейти? А я тебе ответил: погодим пока… Да только боюсь теперь: не получится нам с тобой погодить… не выходит по-доброму… Прости меня!..»