Мария Теплинская - Короткая ночь

— Да как вы… как вы смеете так говорить! — задохнулся от возмущения пан Любич. — Да ведь все бесчинства ваши видели, свидетелей сколько!

— Ах, дорогой мой пан Генрик, жид — свидетель особый: что ему велят, то он и скажет. А где улики? Существенное где? Мои хлопцы покалечены, избиты до полусмерти, следы налицо. А у ваших какие повреждения? Ссадина на плече? А подите докажите сперва, что это мой гайдук его нагайкой огрел, а не свой сосед!

Пан Генрик, с каждой минутой ощущая себя все бессильнее, переводил взгляд со злобной гримасы старого Островского на поджатые тонкие губы пани Малгожаты, затем — на на розовую от стыда щеку пани Гражины, потом скользил по складкам зеленой бархатной портьеры.

— А впрочем, мы люди великодушные, — смягчился меж тем пан Ярослав. — Никуда мы на вас не подадим, не беспокойтесь. Это я вам к тому говорю, чтобы вы знали: дело бесполезное. Сами только на весь повет осрамитесь. Да к тому же и про издержки судебные не забывайте: платить их опять же вам придется, а у вас и без того документы имеются, по которым долг надо выплачивать… Так-то-с!

По лицу пана Генрика прошла как будто легкая судорога; руки его дрожали. Но он все же нашел в себе силы сказать:

— Не трогай девочку, пан Ярош! Честью тебя прошу, оставь ее в покое. Она совсем дитя, она чиста, подлости людской еще не видала! А для тебя она — одна из многих, погубишь и бросишь! На что она тебе? У тебя жена — красавица, другой такой на всем свете не найдешь, а ты не ценишь, все тебе новенькое подавай! Только послушай ты меня, старика: это — не то, с чем можно поиграть и бросить… Если ты ее погубишь… Бог тебе не простит… и я тоже…

— Вы закончили, пан Генрик? — холодно остановил Ярослав. Его отец снова что-то пробормотал и яростно сплюнул.

— А теперь послушайте меня, — продолжал Ярослав. — Девку вашу я пальцем не трогал, и что там у нее с хлопцами моими вышло, я знать не знаю, меня там не было. Сама наверняка хвостом перед ними вертела, мудрено ли, что они ее не так поняли? Сколько уж раз они у меня в беду попадали из-за этаких дур деревенских!

— Постыдился бы, пан Ярош, такое говорить! Или это не твое приказание: девочку к вам доставить?

— Ничего подобного я не приказывал, — не моргнув глазом, ответил Ярослав. — С чего вы это взяли?

И попробуй тут что возрази: от всего отопрется, бессовестный, даже от того, что прежде сам говорил, как сам за Лесю деньги предлагал, обещал часть долга простить… Свидетелей-то настоящих не было, а дворовых людей слушать никто не станет.

Поняв, что толку все равно не будет, пан Генрик уехал домой ни с чем.

Справедливости ради стоит заметить, что на сей раз молодой Островский и в самом деле был ни при чем. Он и сам уже слегка позабыл о своем распоряжении доставить Лесю в Островичи. Торги были н за горами, земля, на которой стояла Длымь, почти наверняка должна была перейти к Островским, стало быть, и Леся никуда бы не делась. А потому пан Ярослав подумал, что разумнее подождать торгов, а до тех пор оставить девчонку в покое. Но забыл предупредить об этом своих вассалов. А уж те, увидев девушку в местечке, в сопровождении одного только неоперенного юнца, разумеется, не устояли перед соблазном заслужить панскую милость. Однако вместо милости навлекли на себя его немалый гнев, поскольку ничего, кроме большой головной боли, гайдуцкая выходка никому не принесла. И в самом деле: хлопцы не нашли ничего лучшего, как напасть в жидовском местечке, у всех на глазах! Девка из себя приметная, в местечке неоднократно бывала, там ее многие знали, если не по имени, то хотя бы в лицо. Во всяком случае, всем было известно, что никакая она не беглая холопка, а самая что ни на есть коренная длымчанка, а поведение его гайдуков — не что иное как чистой воды разбой! Слабого и скудоумного Любича молодому Островскому удалось сбить с толку, но гораздо больше он опасался русских полицейских чиновников, которые могли бы проявить нежелательную дотошность. Свое влияние на местечковых жидов Ярослав явно преувеличил. Заткнуть рот целому местечку он был все же не в силах, не говоря уж о том, что не все жиды были равно трусливы и продажны. А интерес молодого Островского к этой длымской девушке был очевиден: у всех был еще свеж в памяти его сговор с кржебульцами.

И как будто всего этого ему было мало — так теперь еще старый пан Стефан вдруг впал в неописуемую ярость.

— Ты весь мой род позором покрыл! — скрежетал старик. — Ты предков своих на весь свет обесчестил! Какая молва о сыне моем идет, да не доблесть его славят, а похоть скотскую! И было бы еще из-за кого, а то — из-за девки-хамки! И из-за той хамки нам теперь позор на весь свет, тьпфу!

— Не он первый, — холодно возразила пани Малгожата. — И предки его хамским отродьем тоже не брезговали.

— Они-то не брезговали, да себя не позорили! Они хоть шуму не поднимали, и соседи на них по инстанциям не жаловались! Ишь ты, что надумал: у соседей девок крадет, своих ему мало!

«Совсем старик с ума сбесился! — раздраженно подумал Ярослав. — Однако и влип же я!»

Впрочем. скоро стало ясно. что влип он куда сильнее. чем предполагал.

К вечеру пан Стефан вызвал к себе в смежный со спальней кабинет ключницу Агату.

— Агатка! — пророкотал он своим лязгающим голосом. — Бумаги! Чернил! Ключи от тайника! Да вот еще что: немедленно послать кого-нибудь в Брест, пусть привезут нотариуса и двух свидетелей, чтоб завтра же были здесь! И еще: позови сюда Гражинку, пусть приготовится завещание писать.

Вскоре явилась пани Гражина, неся свечу и чернильный прибор. Пан Стефан властным кивком велел ей сесть за стол.

— Пиши! — пролязгал старческий голос. — Я, Стефан Бонифаций Островский, пребывая в здравом уме и твердой памяти, назначаю своим душеприказчиком Юлиуша Божевича и относительно всего, чем владею, распоряжаюсь следующим образом…

Тяжелые портьеры были опущены; ни единый луч света не проникал снаружи, и лишь слабый огонек свечи бросал вокруг неясные отсветы, дьявольски вспыхивал в глазах злобного старика, рисовал нежную бахромчатую тень от ресниц пани Гражины на ее щеке, розовой от близкого пламени.

— Супруге моей, Эмилии Малгожате Островской, урожденной Шамборской, завещаю десять тысяч рублей серебром и село Дубцы в семьдесят душ, близ Гродно.

Гражина иронически усмехнулась: пани Малгожата, несомненно, будет рада столь щедрому дару, особенно если вспомнить, что Дубцы были частью ее приданого, а серебра мужу она принесла много больше завещанных ей десяти тысяч.

— Ключнице моей, Агате Грабка, отписываю вольную и жалую пятьсот рублей серебром, — продолжал старик.

«А вот это было бы для нее весьма кстати», — подумала пани Гражина. Она не сомневалась, что Агата Грабка покинет дом раньше, чем тело старика будет предано земле.