Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота

Ну, вы понимаете, что мне сразу вспомнилось? Конечно, купец Баихарай, и каким судом его судил господин. И всё же разница была. Баихарай — грязная тварь, им двигала одна лишь тёмная похоть. А господином… не мог я понять, что им двигало. Неужели только желание графские деньги заработать? Или жалко ему стало молодую графиню? А может, воспылал он к ней чувством? Или ещё что-то… Однако не зря землепашцы говорят: сколь ни много у грабель зубьев, а палка-то всего одна. Мало ли что им двигало — всё равно совершил он великий грех, запросив силы у мира демонского. Тут не то даже важно, что мучил он слугу своего, а то, с кем договор заключил. Одно это уже достойно костра, и надо ли копаться в деталях?

Может, и купец Баихарай, подумалось вдруг мне, был не только злобной скотиной? Может, и он кого-то любил, о ком-то заботился, за кого-то волновался?

Впрочем, обо всём этом и позже можно поразмышлять, если будет это «позже». Значит, надо его сделать. Взмолился я Творцу, чтобы послал мне хоть какую-то зацепочку. И Он послал.

Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.

— Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! — потряс он перед моим носом ладонью. — Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.

Да, это было именно то, что нужно.

— Зубки, значит, вырвешь? — сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. — Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… — И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.

Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить — ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:

— Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! — ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.

— Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! — завопил я так, что у самого уши заложило. — Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!

И вот это уже прозвучало как следует. Тут уж если бы и захотел Медведь отвертеться, не удалось бы. Пускай вечерние — не ночные, пониже хвост и пожиже масть, а всё ж не гуськи, всё ж свой круг. И коли от своего такое оскорбление услышал, то быть поединку. Иначе и вправду спать тебе под лавкой.

— О как! — повернулся к нам Арихилай. Он же Молодой, он же Леший. — Пёсик-то, оказывается, бывалый! Что ж ты, пацан, в кабалу к лекарю-то подался, из бывалых людей?

— Замели, говорю, Дыню, и с ним почти всех наших, — процедил я, сплюнув на пол. — Драпать мне пришлось из Тмаа-Хогорбайи, а там всякое закрутилось… короче, бродяжил, и стык у меня с местной шпаной вышел, поломали крепко… а этот вон, — сплюнул я в сторону господина Алаглани, — подобрал, выходил. Ну я гляжу — гусёк богатый, надо бы обжиться, а там и про золотишко его разведать да и обнести. Дело-то рисовалось пудовое, да вот не дошустрил я, дёрнул он меня с собой…

— Ну, не повезло тебе, дружок, — сочувственно покивал головой Леший. — Ты мало того что Хмурого уделал, ты Волосатика обидел, а такие дела не прощаются. Быть теперь между вами поединку. Причем по обычаю нашему древнему на такой поединок каждый выходит в чём есть и с чем есть. Он, — кивнул Леший на Медведя, оказавшегося Волосатиком, — с топором своим, а ты, уж не обессудь, с голыми руками. Сумеешь его заломать, — тут все ночные прыснули, — твоё счастье. А нет, значит, не шибко тебя Творец любит. Ну да все равно лучше, чем на кол. Эй! — велел он своим, — расчистите-ка место. Прямо сейчас и начнём.

Ночные сноровисто оттащили к стене стол, скамейки, стулья и кресла. Потом Леший полоснул ножом по моим верёвкам.

— Дай минутку, — попросил я, — руки растереть. Затекли они. А по правилам минутку обождать дозволяется.

— Ну, обожди, — разрешил Арихилай. — минутка делу не помеха. А ты, Волосатик, тоже к бою подготовься. Помолись, что ли… Вдруг он душу твою сейчас вынет?

И заржали они, словно кони молодые.

А я, разминая руки, встретился взглядом с господином Алаглани. И такая в этом взгляде тоска была, с мольбой слитая нераздельно, что холодом меня пробрало. Хотя, может, холод сей от обычных причин — окно разбитое, печь нетопленная…

— Всё, время! — объявил Леший. — Расходитесь по разным углам, и как свистну — начинается ваш бой.

Ну, меня упрашивать не пришлось. Отбежал я к лестнице, и… Нет, братья, не стал я свистка ждать. Я ж не ночной, что мне их понятия? А нужда, как известно, превыше чести.

Словом, взбежал я по лестнице наверх, на бегу штучку свою из чехла под мышкой вынимая. Миг это заняло, не больше — недаром столько упражняться приходилось, недаром гонял меня брат Аланар.

Они и глаза вылупить не успели, как провернул я до щелчка левое колёсико и губами к чёрной трубке припал.

Нет, не Медведю-Волосатику первый шип достался, и даже не Молодому-Лешему. Невзрачного я выбрал целью, поскольку и арбалет у него, и самый он из всех мутный.

Прямо в горло шип вонзился, а пока летел он, успел я провернуть колёсико, и новый шип достался Арихилаю.

Медведь, ясен пень, секиру свою в меня метнул, да только я ждал того — присел, просвистела она над моей головой, в бревно впилась. Ну, я мешкать не стал, снова поворот колеса — и третий шип в глаз Медведю вошёл. И пока он падал, я к чёрной трубке припал и Тощего в шею одарил, и тут же Рябого в ухо.

Ну, что я вам буду рассказывать? Вы же знаете, что когда шип, смазанный ядом желтоглазой змеи, в человека вонзается, жить тому остаётся минуту, не больше. Причём тело сразу же деревенеет, не слушаются человека ни руки, ни ноги, ни прочие мышцы. И помирает он тяжело, ибо застывает в нём кровь. Страшный это яд и очень редкий. А вы помните, как ругались некоторые из вас, когда в первой же записке просил я штучку мою положить в известное место? Отписались, что, дескать, работа у меня тонкая, не штучкой надлежит мне действовать, а мозгами, и что настоящему нюхачу никакие штучки не потребны. А всё же настоял я на своём, и, как видите, пригодилось.