Алия Якубова - Душа Ужаса. Мозаика осколков души

Щен скривился, поняв, куда клонит целитель, а, отвернувшись, ответил:

— Это противно. Словно кость услужливому псу, от которой нельзя отказаться и нельзя проявлять излишнего… рвения.

— Прости, — изящная рука легла на могучее плечо, которое чуть вздрогнуло от этого невесомого прикосновения. — Я не подумал.

— Ты же, наверное, этого и не видел. Благо, царь предпочитает делать такие «подарки» не при широкой публике.

— Все равно должен был догадаться.

— Остальных это не интересует. Все предпочитают видеть во мне ручного зверя царя, не более. Иногда мне кажется, что лучше бы так оно и было.

Предаваясь собственным горьким мыслям, Щен не сразу понял, что его обнимают и прижимают к изящному, но такому сильному телу. Это было так хорошо… Но Щен все-таки спросил:

— Почему ты так… тепло относишься ко мне?

— Ты уже спрашивал, — слова прозвучали горячим шепотом возле самого уха.

— И все-таки? — Щен не позволял себе поддаться такому приятному искушению.

— А что если ты мне нравишься?

— В каком смысле? — Щен ошеломленно застыл, даже дышать перестал.

— Во всех, — прикосновение ладоней, казалось, жгло кожу, но отстраняться не хотелось, скорее наоборот, но Щен давно привык сдерживать свои порывы.

— Нет. Я не могу… нравиться.

— Почему? — искренне удивился Эрн и попытался взглянуть в глаза мужчине.

— После всего того, что… со мной… — Щен сумел это выдавить, не отводя глаз, почти ровным голосом, хотя в душе бушевал целый водоворот чувств.

— Ш-ш, — чуткие пальцы накрыли губы Щена, не давая вырваться ненужным более словам, потом принялись мягко очерчивать их контур. Щену захотелось поймать их ртом, он даже попытался, на что Эрн тихо рассмеялся и поцеловал его. Не тем мимолетным поцелуем утешения, а долгим, жарким и весьма… проникновенным.

Щен плохо соображал, что с ним делается, запутался в чувствах и ощущениях, но ни за что на свете он бы не согласился остановиться. Руки Эрна, такие ласковые, казалось, были повсюду, и каждое прикосновение дарило наслаждение, о котором он раньше и не подозревал.

Он не помнил, как оказался на кровати, выгибаясь, подставляясь под ласки и умоляя о большем, хотя сам не понимал толком, о чем просит. А Эрн не давал ему опомниться, откровенно потворствуя его возбуждению.

То, что произошло дальше, казалось таким правильным и восхитительным! А ведь Щен думал, что после той злосчастной ночи, когда царь решил наказать его особым образом, одна мысль о чем-то подобном введет его в ступор, утопит в отвращении, но в таких чутких руках Эрна ничего подобного не чувствовалось. Лишь тепло, ласка, страсть. Кажется, он даже сам обхватил целителя руками и ногами, уговаривая на большее, и тот с радостью пошел навстречу.

И даже потом, когда Щен жадно ловил ртом воздух, пытаясь отдышаться, Эрн не отпускал его, словно объятья могли оградить от суровой реальности мира, и было так хорошо уткнуться в ямку между шеей и плечом, пусть даже в этом и было что-то животное.

Щен сосредоточился на приятных ощущениях от того, как ладонь Эрна гладила его по спине, и разве что не урчал, поэтому не сразу услышал вопрос целителя:

— Ты как?

— А?

— Как ты? Самоуничижительных мыслей нет?

— Мне хорошо.

— Приятно слышать, — с этими словами Эрн поцеловал и так уже зацелованные губы, а пальцы играючи потеребили сосок любовника.

— Не надо! — почти простонал Щен.

— Что-то не так?

— Нет, просто… я снова…

— Разве это плохо? — тихо рассмеялся Эрн, и в следующую минуту его губы оказались там, где Щен ну никак не ожидал, и от вихря разнообразных ощущений выгнулся дугой, не удержав в груди крика. Но вовсе не боль была ему причиной.

Потом они лежали в темноте, все еще не выпуская друг друга из объятий. И впервые на душе Щена было спокойно, практически безмятежно. Словно всего остального мира просто не существовало.

Это был довольно странный период в жизни Щена. Уже потом, много позже, он пришел к выводу, что никогда не был так близок к счастью. Кусочек радости в этой странной, наполненной ужасами и кровью жизни.

Царь держал слово и не препятствовал визитам Щена к целителю. К тому же они были не такими уж частыми — один-два раза в неделю. С царского Пса никто не снимал обязанностей тени повелителя, исполнителя его воли. Но были редкие ночи и жаркие объятья.

И все-таки эта почти семейная жизнь проходила под носом у царя, а значит, он недолго оставался в неведении об их истинных отношениях. А прознав, тотчас вызвал к себе сначала Эрна, тайно, потом Щена.

Щену до сих пор не доводилось видеть царя таким. Не просто кровавым тираном, а жестоким и коварным интриганом. Намеки, почти ласковые слова, на самом деле сочащиеся ядом, как клыки гадюки. После этого разговора Щен едва ли не впервые в жизни пришел в ужас. Не за себя, за другого. Сам того не желая, он дал в руки царя огромный рычаг влияния на себя. Из разговора Щен уяснил лишь одно: то, что им позволено, именно ПОЗВОЛЕНО быть вместе, но стоит царю лишь усомниться в его верности… Кара будет велика. И в ее осуществлении ему придется сначала быть наблюдателем.

После долгих раздумий Щен решил, что Эрн не должен ничего знать о подобном… условии. А он… он привык подчиняться, привык быть… псом. Новое условие мало чем отличалось от старых.

Каким-то невероятным усилием воли Щену удалось скрыть свои душевные терзания от единственного дорогого ему существа. Возможно, дело в том, что его сила неуклонно росла. Появлялись способности, о которых он раньше слыхом не слыхивал, а Эрн называл их ментальными и учил обращаться по мере собственных сил. Правда, несколько раз упоминал о том, что ему нужен более опытный учитель, но неизвестно, есть ли такие.

Щен же следовал всем условиям царя, и благодаря этому им с Эрном выпало несколько лет относительно спокойной жизни. Но если на них годы почти не оказывали влияния, то царь не мог этим похвастаться. С каждым годом Каледон старел все сильнее и одновременно становился все кровожаднее и подозрительнее. Ближайшее окружение начало всерьез подозревать его в безумии, и Эрн был с ними согласен, считая, что пролитая кровь помутила отцу рассудок, и ему всюду мерещатся заговоры.

Что до ощущений Щена… он служил как мог верно, но при этом его не покидало ощущение какой-то неотвратимости. Испытав в жизни немало горя, он давно привык относиться ко всему с подозрением и выработал чутье на опасность, и сейчас его зашкаливало. Бессонными ночами он старался придумать выход, но, не зная с какой стороны последует удар, это было сложно. Наблюдая за развивающейся подозрительностью царя, он давно для себя решил, что при малейшей угрозе для Эрна он лучше совершит цареубийство, пусть и поплатиться за это жизнью.