Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия

Я пытался разобрать, что это за слово, и ворон чувствовал, что я хочу это знать. Только почему‑то не хотел, чтобы я узнал.

Он и кто‑то еще. Чья‑то холодная злость на меня за то, что я почти понял это слово… Блестящие бусины глаз зло глядели на меня. Он не хотел, чтобы я понял. Но он должен был это выговорить. Хотя бы раз. И он выкрикивал, все яростнее и все быстрее, все четче и понятнее. И наконец у него получилось, я понял это и в тот же миг понял, зачем он выкрикивал это, но тут огромный клюв ударил мне в руку, вонзился в мякоть между большим пальцем и указательным, плюща, выдирая…

…Я вскочил на кровати.

Рука пульсировала болью, сотни крошечных игл вонзались в глубину ладони, отдавая болью до самого запястья, а в ушах будто звучало еще эхо какого‑то звука.

Я кричал во сне? Стараясь не тревожить руку, я тихонько взял ее в левую и стал баюкать, как ребенка, тихонько растирая подушечку большого пальца, снизу и поверх ладони, пытаясь добраться до того места, где рождалась боль, где жалили сотни игл, снова и снова…

И холодно. Чертовски холодно. Когда ложился, я поставил фрамугу в режим проветривания, оставил крошечную щелку, но ночью фрамуга соскользнула с запора и приоткрылась, и холодный воздух лился внутрь. Выморозил комнату. И меня. Я дрожал.

Надо бы закрыть чертову фрамугу. Надо было вообще ее не открывать. Уж лучше призрачный запах духов и платьев Дианы, пропитавший комнату, чем этот холод и эта боль…

Она отступала. Медленно, но отступала. И теперь кроме боли я опять чувствовал странную скованность в основании большого пальца. Особенно если отводить его назад и вверх…

В доме было тихо. Снаружи — тоже совершенно беззвучно. Даже ветер не шуршал в ветвях.

Сон все еще кружился в голове, но быстро истаивал. Я помнил маленькие глазки и клюв, чью‑то злобу… Он что‑то пытался выговорить — и я помнил, что в итоге он это выговорил. Но вот что именно он выговорил, этого я не мог вспомнить, хоть убей…

И отчего меня так мучают эти вороны? И во снах и наяву… Будто проклятие какое‑то. Будто сделал я им что‑то когда‑то — и весь род их теперь мстит мне… Даже в сны прокрадываются… Что же, мне теперь везде эти проклятые птицы будут мерещиться?

Или это было предзнаменование?

— Вот этот дом. — Ногтем мизинца Катя прочертила в бумаге канавку.

Прошлый раз мне показалось, что она духами вообще не пользуется. Но теперь, когда мы сидели внутри моего небольшого «козленка», закрытые от ветра, и воздух был теплый и полный привычных запахов машины, я чувствовал в нем едва заметный чужой привкус. Едва‑едва. Такой слабый, что я никак не мог ухватить его и разобрать, и почему‑то он казался мне прозрачно‑холодноватым, северным. Какая‑то ягода?

— Самый большой.

— Хорошо устроилась…

— А чего ей себя ограничивать? Ты же видел, как она отшила ту крашеную курицу. Думаешь, она только ее так?

Я вздохнул.

Крашеная курица… Да она со всеми ими как с бройлерными цыплятами. Пока они трудолюбиво по копейке, по рублику сколачивали свои состояния, обирая тех, кто не смог устроиться в жизни так же, как они, и считали себя хозяевами жизни, — она одним махом ощипала все их золотые перышки.

Хотя… Почему — все? Может быть, хозяева домов живут себе спокойненько в других загородных домах? Кому по карману такой домик, по карману и еще парочка таких же. Живут и продолжают считать себя хозяевами жизни. Может быть, даже показывают друзьям фотографии своих загородных замков, хвалятся… И лишь на вопрос: а чего вот в этом, самом лучшем, не живешь? — вдруг окатывает непонятной тревогой… И желание перевести разговор на что‑нибудь иное.

— А ее слуги? — спросил я.

— Слуги или те, пурпурные?

— Не играй в слова, — устало попросил я.

С самого утра я был разбитый и не в своей тарелке. Да еще тренировка с Дианой, когда я держал ее удары с расстояния ближе чем обычно. Ближе чем когда‑либо, если уж на то пошло. С третьего из пяти стульев. Нас разделяла всего середина стола. Тяжело. Очень тяжело. Но у меня не так много времени осталось…

— Я не играю в слова! Просто ты в самом деле не понимаешь, куда суешься! Там, помимо пурпурных и тех двух беленьких девок, ты их видел у морга, еще человек двадцать самых разных людей! Двадцать — прислуги! Готовят, убирают, стригут газоны и следят за насосами, бойлерами и проводкой…

— Двадцать?

Я вздохнул. Хороший ты человек, Катька. А все же у страха глаза велики.

— Не веришь… — Катя сжала губы.

— А где живут пурпурные?

— Думаешь, она держит их в одном месте, как скот? Вроде казармы? — Она помотала головой. — Если бы… Нет, они живут каждый в отдельном доме.

— Какие? — Я постучал пальцем по плану поселка.

— Слушай, Крамер… Ты издеваешься, да?

Я молчал и терпеливо ждал. Пусть выговорится. Выговорится — и спокойно продолжит. По делу.

— Она их разбросала по всему поселку. Вокруг себя. Как охранные сигнализации. Если увидишь в доме окно с открытой фрамугой, имей в виду.

— В смысле?

— Слушают в смысле! Не проветривают же они так комнаты, если там на каждом доме штук по двадцать кондиционеров!

— Понял, понял… Не буянь.

Она невесело рассмеялась:

— Ох, Крамер… У меня такое ощущение, будто я объясняю, как лучше намыливать веревку…

Да, с фрамугами я в самом деле сглупил. Мог бы и догадаться.

Катя грустно глядела на меня. И теперь я уже не сомневался. Карта, конечно, хорошо, но так просто ты от меня не отделаешься. По глазам вижу. Потому что иначе буду тебе в снах являться и корить телячьим взглядом…

— Здравствуй, мыло душистое, здравствуй, веревка пушистая… — пробормотал я.

Катя вдруг прищурилась, зло усмехнулась:

— Зря стараешься. Ты, конечно, можешь заставить меня заплакать… Чего смотришь? Думаешь, такие, как я, не умеют плакать? Умеют. И я могу расплакаться. Но помогать тебе не стану. Не надейся.

Я бросил на нее быстрый взгляд — да неужели? — и снова сосредоточился на карте. Дом, который паучиха выбрала для себя, в самом центре поселка, впритык к…

— Это что? Пруд? — спросил я.

— Маленькое озерцо.

— А это? — ткнул я в центр.

— Игрушечный островок. Насыпной. Из розового песка.

— Розовый?..

— Розовый! Как на Крите! Что, ни разу не видел? — В Катькином голосе снова прорезалась злость.

Я вскинул ладони:

— Не знаю, куда лезу. Понял, понял…

Как на Крите… Интересно, чьи же там дома — были чьи, если дошло до островка из розового песка?

— Ее слуги… прислуга, — уточнила Катя, — живут вот тут. — Она ткнула в дом на дальнем крае поселка. — Вот они‑то как раз живут вместе.

Ага. Все же все вместе и на краю… Все же не всесильная. Все же двадцать душ ее раздражают. Выкинула их на самый край, подальше от себя. Чтобы почти не замечать того, что творится в их головах…