Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы

Больше я никогда не встречал его в клубе; а поскольку вскоре он покинул Лондон, я так и не узнал, как он решил поступить.

Однажды зашел у нас в клубе разговор о преступлениях без наказания, и некто по имени Смуэн подытожил все наши истории такими словами:

— Мне известен случай беспримерного убийства, совершенного человеком, оставшимся безнаказанным. Более бесчеловечного преступления и представить себе невозможно, а между тем этот парень даже не предстал перед судом.

— Что же он сделал? — спросил кто-то.

— Он живьем содрал кожу с человека, — сказал Смуэн.

Невероятно! — воскликнули мы в один голос.

И он поведал нам свою историю.

— Случилось это где-то на Мурманском берегу, — начал Смуэн. — Он снял кожу с живого человека ни за что ни про что. Я услыхал про это из первых уст от одного человека, во время плавания на корабле, в курительной комнате.

— И как же сам-то рассказчик впутался в эту историю? — спросил я.

— Это случилось ночью, в глухом месте; пять человек слышали крики, и все пятеро отказались дать свидетельские показания.

— И отказали в помощи человеку, которому грозила неминуемая смерть?

— Да, и это тоже, — ответил Смуэн.

— Да что же они за люди! — наперебой воскликнули мы.

— То были епископ с женой, — ответил Смуэн, — и охотник с женой и дочерью, которые тоже были охотниками.

— И ни один из них не пришел на помощь?

— Ни один, — сказал Смуэн.

— Непорядочно, — заметил кто-то.

— Действительно, непорядочно, — поддакнул другой. А остальные промолчали, ожидая продолжения рассказа.

— Человек в курительной комнате на борту русского корабля сказал, что сделал это один из тех чудаков, которые вечно попадают во всякие переделки. Звали его Салкен. На Поморские кресты его привели слухи о том, будто с морских котиков снимают шкуру живьем. Он познакомился с неким Гоунзом, который промышлял котиков, и спросил, правда ли это. Разговор шел в гостинице, после пары стаканчиков виски. Не знаю, что ответил ему Гоунз; мне известно лишь то, что он потом сказал Гоунзу.

Так вот, не знаю, подтвердил ли Гоунз, будто шкуру с котиков действительно снимают живьем или нет, но что он точно сказал, так это то, будто мех при этом хорошо сохраняется, а котики, конечно, испытывают боль, но не очень сильную. И вот эти слова, должно быть, сильно заинтриговали Салкена, так крепко засели ему в голову, что ни о чем другом он и думать не мог. Знаете, как бывает с одержимыми какой-то одной идеей. Говорят, он то и дело бормотал себе под нос: «Я должен это проверить».

И что же он делает дальше? Нанимает двух головорезов, настоящих бандитов, что за полсотни фунтов, что, как говорили, он им отвалил, пойдут на что угодно, и поджидает, покуда Гоунз появится на побережье.

А дальше, говорят, в гостинице за стаканчиками виски он все допытывался у Гоунза, правда ли, что котики не очень сильно страдают, когда с них сдирают шкуру, и повторял, что хочет в этом убедиться. Каким-то образом он выманил Гоунза на берег, чтобы тот ему показал, как легко снимается шкурка таким способом. По дороге Гоунз будто все повторял свой любимый довод: котики, мол, сравнительно холоднокровные животные, потому что обитают во льдах, а оттого им не так больно, когда их обдирают, как было бы нам с вами. Гоунз думал, что для того и идут они на берег, чтобы это проверить, иначе дал бы деру. А про тех двоих Салкен сказал ему, что они живодеры, и это было истинной правдой.

И вот едва они дошли до берега, где было лежбище котиков, Гоунзу заткнули рот и связали; только тут он понял, что за эксперимент готовится. Это было отвратительнейшее преступление. Вокруг расположились котики, будто ожидающие своей участи; но те двое, даже не взглянув на них, раздели Гоунза догола, что уж само по себе жестоко морозной ночью в тех широтах. А потом они принялись сдирать с него кожу.

Через несколько минут Салкен вытащил у него изо рта кляп, и тогда епископ с женой и охотничье семейство услыхали их спор. Они находились слишком далеко, чтобы расслышать слова Салкена — примерно в полумиле; но Гоунза они слыхали отчетливо и разобрали, что он кричал. А кричал он, что для котиков этот способ годится, но для человека убийствен. Однако он не смог переубедить Салкена, и тот велел своим подручным продолжать.

Охотник держался того мнения, что котики находятся в неравном положении с людьми, а это неспортивно; жена с дочерью с ним соглашались — в семейном кругу трудно ждать разнообразия взглядов. Что думали на этот счет епископ и его жена, осталось неизвестным, потому что они не проронили ни слова. Салкен содрал с Гоунза всю кожу, после чего бедняга, конечно, умер.

Едва Смуэн закончил рассказ, разгорелся спор. Одни считали, что Салкена следовало повесить, другие особого законопослушания в этом вопросе не проявили. И как часто бывает в спорах, когда у каждой стороны есть свой резон, мы ни до чего не договорились.

Не могу сказать, в каком году случилась эта история. Рассказал мне ее в пору моей ранней молодости старый полковник, старина Чардерс, еще в начале века. Я был слишком юн, чтобы задавать ему вопросы, а потому не уточнил, когда именно это произошло; знаю лишь, что в те времена железные дороги в Энгадине* были редкостью, а далее Тузиса* их вообще еще не проложили, так что Чардерсу пришлось двинуться в горы на санях.

За давностью лет я забыл, где он остановился на ночь, но до сих пор помню, какого цвета была река, струившаяся с гор за окном у его изголовья: она была бледно-изумрудного цвета, сказал полковник.

Мы случайно встретились с ним в унылой гостинице; он курил трубку в одиночестве и очень скучал, а потому и заговорил со мной, а я был очень польщен, что ко мне обратился человек гораздо старше меня, раза в четыре. Начав разговор, он поведал всю историю целиком, глядя больше на дым от трубки, чем на меня. Помнится, как ни молод я был, а все ж обратил внимание на то, что одни вещи, о которых он говорил — вроде той изумрудной реки — он будто воочию видел перед собой в этих клубах дыма, а другие, которые мне как раз казались более существенными, оставались ему невидимыми.

Полковник продолжил рассказ на другое утро; припомнил колокольчики под дугой, выкрики возницы и большие круглые печи в гостинице, от которой он отъехал, а еще немецкие слова, которые только что тогда выучил. Направлялся он в место под названием Зильсер Зее и рассчитывал прибыть туда к вечеру.

Он поначалу ничего не говорил про красоту гор, будто не видел их своим мысленным взором; они будто внезапно вспомнились ему где-то глубоко за полночь. Он рассказывал, что повалил густой снег, за ним почти ничего не было видно, но полковник сохранил в памяти впечатление невероятной красоты, сокрытой в глухой тиши. Я не вполне понимал, о чем идет речь, и не осмелился переспрашивать, но в моем воображении рисовалось великолепие горных утесов, мрачно нависающих с высот, где буйствовал ветер, и безмятежность озер там, внизу, красоту которых он так запоздало заметил после ночного снегопада при свете, лившемся из окон монастыря, расположившегося высоко на горе.