Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы

Он сказал, что к тому времени снег пошел так обильно, что ничего не видно было окрест, кроме тех скудных огней. Поднялся ветер, снегопад превратился в буран. Проехав некоторое расстояние, он заметил, что огни, которые он некоторое время назад увидел с правой стороны, так справа и остаются, словно монастырь двигался вместе с ними. И тут возница сказал, что дальше дороги нет.

— Что ж нам, ночевать здесь? — спросил его полковник Чардерс. (Правда, в то время он еще был, наверное, младшим офицером, а то и вообще не служил в армии, но об этом речи не было.) В ответ возница пожал плечами; так они застряли в снегу. «А нельзя ли поехать на эти огни?» — спросил Чардерс. Они казались единственным знаком присутствия человека в кольце гор. Возница ответил, что не знает туда дороги.

Полковник стоял на своем: мол, к такой большой обители должна быть проложена тропа, и надо ее поискать. Возница, похоже, ничего про тропу не знал и хотел вернуться назад в Тузис, но полковник решительно отказался ехать с ним. В итоге они стали искать во тьме тропу по краю дороги и нашли ее. Возница одолжил Чардерсу фонарь и повернул по склону горы назад в Тузис, а полковник двинулся вверх, освещая фонарем путь во мгле. Буран здесь, на высоте, улегся, не то что на дороге, вырубленной в скалах.

И все же путь был нелегок, и полковнику временами казалось, что путь не одолеть; в какой-то момент он уж и вовсе было отчаялся и сел прямо в снег, но как раз тут и обнаружил его монах, увидевший свет фонаря и вышедший ему навстречу. Вместе они дошли до монастыря; к тому времени поднялся сильный ветер и становился все пуще. У входа возле открытой двери столпились монахи; они, казалось, рады были бурану, позволившему им совершить одно из тех благих дел, к которым они были призваны — дать приют страннику в такую ночь, как эта.

Полковника накормили и, наверное, обсушили, но об этом, как и о том, какими словами его встретили, он мне не говорил. Похоже, что в его памяти осталось лишь то, что один монах рассказал ему после ужина, сидя рядом с ним в библиотеке и угощая сладким самодельным вином.

Подозреваю, что полковник замерз до полусмерти, и монахи изо всех сил старались его согреть, так что, пожалуй, переусердствовали. Так или иначе, сидел он с тем старым монахом, братом Игнотелло и пил их необычное вино, которое пробудило его воображение, заставившее поверить в то, что, наверное, мир однажды тоже показался обитателям монастыря новым, прекрасным и удивительным, как вот сейчас ему самому. Он, возможно, пока не вполне отчетливо это понял, лишь догадка сверкнула в его мозгу. И он сказал монаху, что, верно, их жизнь в миру была совсем не похожа на ту, которой они наслаждались здесь среди книг.

— Да, пожалуй, — ответил монах. — По крайней мере, для некоторых из нас.

А потом он захотел показать полковнику некоторые старинные книги, любовно переплетенные в тонкую кожу. Но вместо того чтобы смотреть книги, полковник упросил монаха выпить с ним вина. И с удовольствием наблюдал за результатом, попыхивая трубкой. Он снова вернулся к разговору о большом мире за монастырскими стенами и заговорил о том, знакомы ли монахи с его чудесами. Разговорился и монах; к каким временам относился его рассказ, полковник не знал, лишь сказал мне, что монах был очень стар.

Да, подтвердил брат Игнотелло, у монахов, как и у мирян, была раньше своя жизнь. Вот и ему пришлось пережить такое, что заставило бы не одно молодое сердце забиться сильнее. Глаза старика загорелись, и полковник подумал, что сейчас он расскажет о каком-то бурном приключении. Но старик молчал, задумчиво глядя в дальний угол сумрачной комнаты, а глаза его по-прежнему горели. Молчание затягивалось. Наконец, поняв, что не дождется от старика воспоминаний молодости, полковник пододвинул ему вино и задал еще один вопрос.

— А что привело вас сюда? — спросил он.

Он был уверен, что получит ответ, ибо это относилось к той жизни, к которой монах был призван, а не к той, от которой он ушел по своей воле. И, помолчав, брат Игнотелло ответил ему. Его слова зазвучали подобно бурному потоку, что прорывается из-под ледяной корки в горах.

— В Европе тогда шла война, — начал он. — Было это давно; разразилась битва, от которой зависел ее исход. Слева от неприятеля была река.

— Как она называлась? — спросил полковник Чардерс, надеясь таким образом понять, где имел место этот эпизод, а стало быть, и дату, о чем он не мог догадаться, судя по почтенному возрасту монаха.

— Гравиньи*, - ответил монах.

— Гравиньи? — переспросил полковник.

— Она обозначена только на военных картах, — сказал брат Игнателло, — да и на них теперь уж вряд ли; а еще на карте, принадлежавшей одному фермеру, которая хранится в конторе адвоката в небольшом городишке вместе с другими документами, касающимися этого фермера. Столицы обычно располагаются на берегах больших рек; о них рассказывает география; но история иной раз творится на малых реках, и важные сражения связаны с такими речушками, как Гравиньи, которой не найти ни на одной карте. Мне выпал случай убедиться в ее значимости.

Нам надо было перейти эту речку, чтобы спровоцировать неприятеля. Сделать это следовало открыто, у него на виду, чтобы заставить его подтянуть резервы на левый фланг. Мы должны были перейти реку по центру. Наверняка Европа представляется вам монолитной, как гора, издревле нерушимая; страна рядом со страной, границы между которыми незыблемы, как Альпы; но если бы я тогда перешел эту речку, вам, мой юный друг, пришлось бы заучивать в школе другие границы.

— Я с волнением слушал его, — сказал полковник. — И когда он умолк, спросил: «А вы, значит, ее не перешли?»

— Что ж, — ответил монах, — не каждый рождается Наполеоном. Конечно, я ее не перешел. Речка текла меж зеленых лугов, а в траве золотились лютики. Я раньше этих лютиков не замечал! Будь я Наполеоном… но я раньше не замечал лютиков. Наполеон бы их заметил. Они росли куртинами…

— В голосе его слышалось такое грустное томление, — сказал полковник, — что я оторопел. «Лютики?» — растерянно повторил я.

— Я повернул свою конницу назад, — закончил монах, — и больше никаких лютиков не видел.

— Мне показалось, что у старика в голове все смешалось, — сказал полковник. — Он спутал идиллическую картинку юности с военным эпизодом; я был уверен, что он верит в то, что говорит, и мне хотелось, чтобы он отделил в своем рассказе историю о сражении от той, что наложилась на нее у него в памяти.

— А почему, вы думаете, Наполеон заметил бы лютики? — осторожно спросил я.

— Земля была болотистая, — ответил старый монах и тихо вздохнул. Потом улыбнулся, словно отпуская воспоминания о прошлом, избавляясь о горестных размышлений о славе и утратах, и лицо его разгладилось.