Пэт Ходжилл - Парадокс чести

Нет.

Это всё ещё было его убежище и он должен о нём заботиться. Б о льшая часть воды успела пролиться на землю, прежде чем он успел донести её до поникшего пучка белых анютиных глазок. Он побрызгал на цветы своими длинными, бледными пальцами и они моментально поднялись и оправились.

Капли воды, капли надежды.

Но как только он повернулся назад, цветки снова усохли, вниз полетели лепестки.

На той стороне потока на стене колыхалась какая-то штука из переплетённых шнуров. Здесь, в образе души, наводнение оказалось неспособным окончательно смыть прочь все остатки Тьерри. То, что осталось, сплелось между собой в дряблую пародию на человека, тоскующую о том, что сад лениво рвал цветки на части. Однако, по большей части, шнуры или следовали за ним или вцепились в стену, на которой прежде висело её знамя, за которым однажды распахнулся зев Тёмного Порога.

— Мама, не надо. — Киндри попытался оттолкнуть её прочь.

Намокшие петли шнуров упали ему на руки, липкие и холодные на ощупь.

Сын мой, приди ко мне, приди.

Если за них потянуть, она должна распуститься. Но он отпрянул.

Киндри подозревал, что она — нет, оно — порождение, оживлённое Ранет. Начать с того, что он ощущал, как она ощупывает его душу, разыскивая какую-нибудь червоточинку, чтобы проникнуть внутрь. Ведьма Глуши и её домашняя зверюшка, жрец Иштар, уже однажды отрезали его от его образа души. Он содрогнулся, вспоминая то ужасное время, когда он не мог никого исцелить, даже самого себя. Ах, этот горький вкус смертности! Больше того, он был лишён своего единственного источника утешения и покоя, без которого вся его жизнь была жалкой, ободранной штукой, да и он сам был не лучше. Так Джейм, должно быть, и думала о нём тогда. Не удивительно, что она обращалась с ним почти без всякого уважения, да он, несомненно, и не заслуживал его.

Теперь он стал сильнее, твердил он себе, способен ходить по своей душе, даже если он замечал в ней следы болезней [114] blight — растительные болезни / гниль / тля , что охватили его сад за время, проведённое им в плену Рандир. Он мог бы даже распустить влажные нити этой жалкой пародии на его мать, но тогда он останется совсем один. Пусть она остаётся.

Шнур на ощупь закрутился вокруг его лодыжки.

Сын мой.

Не сильный. Слабый, если даже такое холодное, липкое прикосновение приносит утешение. Всё больше шнуров ползло вверх по его телу.

Сын мой, положись на меня. Кому ещё ты нужен?

Он вспомнил, как скакал вниз по Новой Дороге, уже в темноте, приближаясь к Призрачной Скале и так обрадовавшись, увидев её огни через плечо холма. Навстречу ему из вечерней дымки появился Кузен Холли. Как же подпрыгнуло тогда его сердце, а затем упало при виде холодной улыбки Лорда Даниора.

— Пришёл ко мне, а? Дурачок. У бастардов нет семьи.

И он сдал Киндри патрулю Рандир, который следовал вслед за ним.

Что-то здесь было не так. Что? Ох, но он казался себя таким отупевшим, неспособным чётко мыслить. Неужели это вспоминание будет приходить к нему всё снова и снова, ночь за ночью? И как часто он ощущал это липкое прикосновение, видя этот тёмный сон?

Будь ты проклят, Лорд Даниор. Без сомнения, Джейм, Тори, Кирен или даже Зола должны были уже начать его искать.

Дурачок. У бастардов нет друзей.

Говорил ему опыт всей его жизни. Он был идиотом, веря в обратное.

Шнуры карабкались всё выше, пронзая стежками его кожу. Скоро они доберутся до его горла.

Что-то ткнуло его в плечо и сад стал расплываться.

— Вставайте, вы, сони, или сломаете зубы, выскабливая котёл!

Киндри застонал и открыл глаза. Он лежал на узкой бугристой койке в подземном Училище Жрецов в Глуши. Перед ним, на светящемся мхе, что покрывал стены, красовалось двадцать пять царапин. Он добавил двадцать шестую. Ему казалось, что он был здесь пленником намного, намного дольше, ещё со времени детства, друзья и семья — отчаянная мечта.

Однако, за исключением его задержания, Рандиры, похоже, не имели на его счёт никаких иных незамедлительных планов, кроме как бросить его обратно в рутину Училища Жрецов. Он уже был здесь однажды; и теперь оказался здесь снова. Конечно, знай они, что он чистокровный, законнорожденный Норф, он стал бы ценен как разменная пешка [115] pawn — пешка / залог или заложник. Но как бы то ни было, он принял их кажущееся безразличие с радостью. Это намного лучше, чем особое внимание Леди Ранет.

Он натянул свою грубую, бурую мантию на свои худые плечи. Когда-то на них были мускулы — ну, немного. Но здесь не было никаких физических упражнений, кроме Большого Танца и никакой нормальной сытной еды, кроме той, что полагалась высшим жрецам, а он был всего лишь аколитом (прислужником).

За дверью он присоединился к облачённой в серо-коричневое толпе, что спускалась вниз по спиральному коридору мимо общих спален и учебных комнат. Подземное училище было выстроено в форме веретена, узкое у основания и верхушки и широкое посередине. Наверху, новички и аколиты жили в грязи и убожестве; внизу, в невероятной роскоши, жрецы, младшие и высшие. А между ними лежал общий обеденный зал.

Другие аколиты толкали и пихали его.

— Думает, что слишком хорош для нас.

— Ха, дезертир!

— Счастлив оказаться дома?

Завтрак состоял из жидкой овсяной кашицы, водянистого молока и чёрствого хлеба, уже подёрнувшегося синеватой плесенью. Все вокруг него уткнулись лицами в свои чашки, многие головы скрывали неровные космы белых волос, выдававших в них эту презренную Старую Кровь.

Один новичок, младше и упитаннее остальных, оттолкнул прочь свою чашку.

— Что за гадость, — заскулил он. — Я хочу к маме!

Коман, подумал Киндри, где-то лет шести. Судя по следам коричневой краски в его волосах, его прятали дома, пока его природа шанира всё же не выдала себя.

— Маменькин сынок, маменькин сынок! — хором запели ему остальные. Большинство из них, подобно Киндри, оказались в училище ещё младенцами. Оно стало им и матерью, и отцом, тощей грудью и тяжёлой дланью.

Новичок уткнулся лицом в ладони и разразился рыданиями.

— Подъём, крысиный сброд, подъём! — кричали стюарды, расхаживая между столами и стегая студентов розгами. — Живо все в класс!

Проходя мимо, Киндри случайно коснулся плеча мальчика и на мгновение обнаружил себя в его образе души: маленькая светлая комнатка с детскими рисунками на стенах и женским голосом, говорящим в другой комнате.

— Мама!

Мальчик метнулся вперёд, но его лицо тут же съежилось, когда он увидел окружающий его влажный камень. Сбросив прочь руку Киндри, он поплёлся вслед за остальными.

Хорошо ли он поступил, напомнив ему? раздумывал Киндри, шагая следом. В этой детской комнатке прошлого уже сгущались тени, а любимый голос потихоньку выцветал. Требовалась изрядная сила детской невинности, чтобы цепляться за подобный образ, а в этом тёмном месте её было чертовски мало. А был ли он сам до сих пор невинным? В некотором, странном роде, да. Учитывая условия, в которых прошло его детство, он так никогда и не вырос по-настоящему. Здесь и сейчас это было его единственной силой, что он обладал.