Андрей Валентинов - Рубеж

За черным смотровым оконцем, прогретым людским дыханием, прятался чей-то пристальный глаз.

— Я много денег заработал, — сказал Гринь непонятно зачем. Оксана молчала.

— Я… сто ярмарок обходил. Всю степь… из конца в конец…

Тишина.

— Я же люблю тебя, — пробормотал Гринь, и ему показалось, что весь снег этой долгой зимы навалился ему на плечи.

Оксана посмотрела на шкатулку. Хотела, кажется, вернуть — но не решилась, слишком яркая жар-птица танцевала на крышке. Золотой и серебряный шлейф, черные глаза, красные перья…

Оксана опустила плечи и, прижимая шкатулку к груди, вернулась в дом.

Снег валил и валил.

— Мама!

По дороге домой Гринь не стал заходить в шинок. Он и прежде не любил шума и чада, а теперь были еще и взгляды, и любопытство односельчан. А соседи, наверное, только того и ждали — сын Ярины явится в шинок, чтобы утопить в чарке нежданное горе…

— Мама!! — Гринь грохнул дверью. Вошел в дом, оставляя на полосатой дорожке хлопья мокрого снега. — Мама!!!

— Чего кричишь?

Мать, одетая на этот раз по-будничному, опустила ухват, которым только что вытащила из печки горшок с кашей. Посмотрела на Гриня устало и чуть раздраженно.

— Чего кричишь?

Гринь стоял посреди комнаты, снег таял у него на плечах, на волосах, на сапогах, мокрыми комьями падал на пол, растекался лужей.

Мать отвернулась. Наклонилась, подцепила ухватом другой горшок, вытащила — по комнате разошелся вкусный, пряный запах мяса.

Гринь прошел к лавке. Сел; не снимая кожуха, стал стягивать сапоги.

Мать молчала. Чего-то ждала; передник перехватывал ее талию, и Гринь с ужасом увидел вдруг, что стройная материна фигура испорчена явно округлившимся животом. Что только слепой, только круглый дурачок мог не разглядеть этого сразу же…

Слова так и остались у него в глотке. Гринь сидел, по-детски разинув рот, вытянув ноги — одну разутую, другую в мокром сапоге.

— Что смотришь, сынок? Гринь сглотнул.

— Ты не смотри так, Гринюша, не смотри. Не тебе мать судить. Ты и не суди…

Гриню вспомнились Оксанины глаза. Злые и мокрые.

— Уж помру я — тогда судить меня станут, — мать поставила миску на стол. — Обедать будешь?

Гринь отвел глаза.

Рядом, на крышке сундука, стояли красные сапожки — дорогой подарок, привезенный Гринем из чужих земель. Мягонькая кожа, высокое голенище подбитый железом каблучок…

Сам не зная зачем, Гринь взял сапожки в руки. Нога у матери всегда была на диво маленькая — даже сапожник удивлялся, принимая заказ.

Ему захотелось швырнуть сапожки матери в лицо. Сбросить на пол горячие горшки, долго и с удовольствием топтаться по черепкам, по дымящейся каше.

Вместо этого он снова поставил подарок на крышку сундука. Повернулся, пошел к двери; вспомнил что-то, вернулся, подобрал свой сапог, в сенях натянул…

А снег все шел и шел.

Шинкарь улыбался. Гринь знал, что, выпив еще чарку-другую, он непременно полезет бить шинкаря. И успеет ударить раз или два, пока не оттащат. Шинкарю хватит. Зальется кровью, начнет голосить противным бабьим голосом.

Он сидел в углу, за пустым столом. В шинке было людно и душно, соседи теснили друг друга на широких лавках — и только рядом с Гринем никто не садился, один шинкарь подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли чего.

Его не то чтобы не замечали. Кое-кто здоровался и даже спрашивал о делах — Гринь отвечал односложно. На него смотрели все или почти все; надо было встать и уйти, но идти было некуда, а потому Гринь сидел и пил, благо денег было в достатке..

Двигались челюсти, и крошки застревали в чьих-то усах. Гринь пил, гадливо вытирая губы; напротив сидела компания друзей его детства — Матня, Колган и Василек. Друзья в открытую переглядывались, толкались под столом ногами; друзья сильно заматерели за то время, пока Гринь их не видел. Матня неимоверно раздался в плечах, Колган пощипывал густой жесткий ус. Василек сделался похож на своего отца, плотника, про которого говорили: «рожа как рогожа».

Гринь пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их становились все громче:

— …А и спросил бы!

— Батюшкой он его зовет, или как?

— Так спроси, спроси…

Матня, пошатываясь, встал. Выбрался из-за стола; Гринь уже знал, куда он идет и зачем.

— А-а-а, — сказал Матня, останавливаясь перед бывшим приятелем. — Много денег заработал, чумак?

— Хватит, — отозвался Гринь и поставил на стол пустую чарку. — д-а-а… — За неделю пропьешь? А за две?

— Хоть бы и пропью — тебя не угощу.

— А что так? — Матня улыбнулся совсем по-приятельски. — Чего ж друга — Да и не угостить?

Гринь долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, плеснул и расплескал. Пододвинул чарку Матне:

— А хоть бы и пей! Матня скривил губы:

— Мне после тебя гадостно пить. Может, ты с новым отчимом своим целовался уже?

Гринь прижал ладони к столу. Плотно-плотно, будто налили под них крепкий столярный клей.

— Чадно, — сказал наконец сквозь зубы. — Выйдем? Матня свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал.

— Выйдем.

Колган и Василек поднялись тоже. И весь шинок смотрел, как они выходили — впереди Гринь, бледный и с перекошенньм ртом, Следом, ухмыляясь, дружная троица…

Снег улегся. Посреди неба висела желтая половинка луны. Гринь остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.

Гринь посмотрел в лицо Матне, выбирая слова. И не выбрал; Матня заговорил первым, Колган и Василек стояли у него за спиной.

— Что, чертов пасынок? Что вылупился, как сыч на святую паску? Гринь молчал. С Матней они вместе крали у попа яблоки — за что оба бывали биты одними вожжами.

— Ублюдка ведьмачьего нянчить будешь? — это Колган.

— Не возвращаться бы тебе, чумак, — это Василек. — Лучше бы тебя телега переехала…

Василька Гринь однажды отбил от двух мальчишек из соседнего села. Те подловили чужака на своей меже и собирались посчитать ему зубы.

— Что сопишь? Мать твоя…

Он сказал, и тогда Гринь без размаха вколотил это слово обратно Матне в пасть. Жилистый возничий Круть, у которого Гринь долгое время был за подручного, научил его бить без размаха. Как гадюка кусает.

Матня, казалось, поперхнулся собственным языком. Глаза его сделались белыми — видно даже при свете луны.

Василька Гринь отбросил, но Колган успел ударить бывшего приятеля по уху, так, что ночь зазвенела. Проснулись собаки; Гринь отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь шинка давалась плотно закрытой, как будто все, что творилось на улице, никому не было интересно. Василек и окровавленный Матня кинулись одновременно и повалили Гриня в снег. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога, Гринь взвыл и вскочил на ноги, но Василек подсёк его сзади, Матня толкнул, а Колган ударил сапогом теперь уже по лицу.