Андрей Валентинов - Рубеж

Идут.

Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам.

Смеялся белозубо. Швырялся каплями, не доставая, — во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой. Деревья, дома, люди… смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе — пар один.

Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком… э-ге-гей, глупые, скоро вернусь!

Ждите!..

— Вымокла? — спросил Денница.

Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь. «А в том сне небо серым было, — подумалось Ярине. — Дерюга, не небо… отстирать бы…»

— Ну и ладно, — согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет?

— Ты уже вырос? — спросила Ярина, прикусывая горькую былинку

— Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный — впереди… ждет…

Он помолчал. Присел рядом. Край плаща набух росой, отяжелел.

— Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным — всем. Я ведь уж чуть было… Денница нахмурил ясный, юношеский лоб.

— Чуть было не попросил.

— Ну и что? — само вырвалось.

— Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким.

Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.

Трое стояли там.

Рыжебородый мудрец, стройный воин и чудной бродяга. Спорили о чем-то; руками размахивали. Казалось: вот сейчас взмахнут посильнее и взмоют в ширь небесную, так и не прекратив спора. А ведь взмоют…

Пойдут по облакам, лишь обернутся напоследок: ну что же вы? догоняйте!

— Домой хочется, — Ярина легонько коснулась его плеча: гладкого, твердого. — В хате небось пылищи… за год не оттереть!

— Ототрем, — уверенно пообещал Денница. — И пыль выгоним, и полы вымоем. И раны вылечим. Он замолчал, нахмурился. Три поперечные морщины залегли в переносье. Ярина знала: о брате думает. Чумак Гринь по сей час бился на пороге Жизни и смерти, еще дышал, готовясь в каждую секунду сделать выбор: уйти или остаться. «Помоги ему! пожалуйста! — Ярина шепнула это на самом рассвете, когда новый, взрослый Денница подсобил снести чумака в покои, а затем долго сидел над раненым, думая о своем. — Помоги! ты ведь можешь!»

— Могу, — ответил ей юноша, в чьих волосах горел невесть откуда взявшийся обруч из серебра. — Могу, Несущая Мир. Только нельзя. Надо, чтобы братик — сам… сам. И добавил, больше себе, чем Ярине:

— Нельзя так. Нельзя спасать неправильно. Если я вырос, значит — нельзя.

Холодком пробрало панну сотникову от слов этих.

— Пан Ондрий! — донеслось из-за стены. — Дурья твоя башка! Куды чортопхайку с верхом грузишь?!

— Га?

— Ото ж! Не довезем ведь!

— Та довезем, пане сотник… тут же всем: и вам, и нам, и жиду маленькую торбочку…

Денница взахлеб, по-детски расхохотался.

Просиял лицом.

— Насмехаешься? — с притворной обидой спросила Ярина. — Хихоньки строишь? А батька прав: через Рубежи эти, да на повозке груженой… И замолчала.

Смотреть стала, как юноша в лиловом плаще опрокинулся навзничь, в мокрую траву, как ногами от восторга задрыгал. Точно так же, как у речки — во-он, у дальних кустов! — ликовал по-щенячьи трехлетний мальчишка Тор, глядя, как маленькая женщина по имени Сале плетет из вьюнков «попону для ящерки».

Весело им, недорослям… детская память короткая.

Подумала, и ясно стало: глупость подумала.

— Это для вас теперь не Рубежи, — отсмеявшись, сказал Денница, вытирая глаза. — Это так… Он поискал слово.

Нашел.

— Пленочки это, Несущая Мир. Пленочки, и ничего больше.

— Для вас? — Ярина вскинула брови. Он поправился:

— Для нас. Для нас всех.

Ярина толкнула его, присевшего на корточки, в грудь. Нет, не опрокинула. Так и остался сидеть, улыбаясь.

— Богатырь! — девушка еле сдерживалась, чтоб не ответить улыбкой на улыбку. — Вернемся в Валки, отец тебя в реестр запишет! Будешь справным черкасом… Горелку пить можешь?

— Могу, — ответил он.

— А шаблей рубать?

— И шаблей могу…

— А Богу молиться?

— Молиться? — спросил он. — Как это: молиться? Не сразу и нашлась Ярина, что ответить.

— Ну, молиться! вот глупый! Ты Ему: отче наш, иже еси…

Он понял.

— Разговаривать? Да, Несущая Мир? Теперь — могу.

— А девок любить можешь?

Невпопад спросила. Только чтоб от дурного разговора убежать.

И сама захлебнулась: о чем спросила, курица?!

Он кивнул. В глаза заглянул: увидела ли?

— А что ты еще можешь, Несущий Свет?

Само вырвалось, мимо воли.

— Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной — со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего…

Денница встал. Твердо глянул в лазурь над головой.

— А если будут товарищи наши с нами, то от дня сотворения мира до конца времен.

Радуга выгибалась над близкой речкой. Просто — радуга. После дождя.

Март 1998 — март 1999 гг