Андрей Валентинов - Рубеж

— Вернемся, сотникова.

— Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…

— Писарчук? — спросил Гринь бездумно.

Сотникова разрыдалась.

Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.

Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны — ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.

— Чумак… Слышь…

— Да, Ярина Логиновна.

— Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?

— Отчего же, — механически сказал Гринь.

— Скажи… я как опенок засушенный? Гринь растерялся:

— Ну почему — опенок?

— Скажи — смог бы поцеловать меня или лучше жабу поцеловать?! Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого — на себя ли, на Гриня, на судьбу.

— Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!

— Ярина…

— Так уйди! — сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. — Уйди, коли тебе так противно!

Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!

Перехватил Яринины руки. Гонор — хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!..

Ярина сверкала глазами. Щеки — мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!..

Соленые губы-то. Оно и понятно.

Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…

Нет, не кусается. Обмякла.

Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!..

Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст.

Ох, Ярина Логиновна!..

Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.

Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…

Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.

— Слышь… чумак… спать пора.

И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.

Теперь поспишь, подумал Гринь горько.

Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.

Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова — но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет — чистая, легкая, как из бани.

Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?

— Не холодно, Ярина Логиновна? Тишина.

— Так не холодно?

Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:

— Холодно…

Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы — так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая — тонкая, как струна на лире, тростиночка…

— Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи. Замер. Даже дышать перестал.

В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, Бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.

Оксана.

Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что ведено и вернулся — все в той же пелене, тародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь Уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.

Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони.

Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.

А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!

Жарко.

Тепло.

Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.

О Господи… бывает же такое!..

Не думается. Не вспоминается.

Пытка.

Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.

Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?

Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.

Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку;

Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет — побрела куда-то в сторону, поковыляла…

— Ай! Ай-яй!

Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…

— Ярина!

Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох — будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.

— Ярина… Логиновна!

В темноте он едва не сшиб ее с ног.

— Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.

Гринь наклонился пощупать — и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип — хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.

— Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала — чорт! Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность — обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался — а вдруг оттолкнет? Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!..

— Давай, — сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем — но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.

— Чумак… да он ведь железный!

Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.

— Надергать да снести к кузнецу, — кровожадно предложила Ярина. — Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж — подумай, чумак! — так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!

Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…

— С лошадь, говорите? — бормотал он, не особо задумываясь. — Вот чудище!

Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.