Дмитрий Баринов (Дудко) - Ардагаст, царь росов

Относилось ли это к упырям или и к самому Ардагасту? Девочка соскользнула с его спины и быстро заговорила, обращаясь к старику:

— Пращур Мироволод! Это Ардагаст, он не сармат, то есть... не совсем... он — царь венедов... и сарматов тоже.

— Царей у венедов ещё не было, — медленно проговорил старик. — И цари сюда с добром никогда не приходили. Но я вижу силу Солнца в твоей чаше.

Сзади загудела тетива. Ардагаст обернулся. Стрела лежала на снегу у самой границы кладбища, словно наткнувшись на незримую стену. А его преследователи со всех ног убегали в глубь болот. За Днепром разгорался костёр зари, и упырям оставалось только удирать поскорее в болото, лишь бы подальше от солнечных лучей.

— С чем пришёл ты к нашему племени, царь Ардагаст? — спросил старик, устремив на Зореславича испытующий взгляд.

— С миром и Огненной Правдой.

— Верю. Я видел в Ирии твоего отца и деда. И твоих воинов, павших в битве с лешими.

Милуша вдруг опустилась наземь, простонав: «Не могу... Солнце...» Она села, опираясь на руки. Лечь на спину ей не давали торчавшие в спине стрелы.

— Помоги ей. Солнечный огонь лучше всего очищает упырей, — сказал Мирволод.

Ардагаст направил чашу на девочку. Золотистое пламя охватило её тело, и вскоре от него остались лишь пепел и белые обломки костей, среди которых краснели спёкшиеся бусы и раскалённые наконечники стрел. А рядом стояла сама Милуша, полупрозрачная и светящаяся, и с благодарной улыбкой глядела на царя росов.

— Иди теперь в наш стольный град. Не забудь сказать её родным, чтобы пришли похоронить. И помни: мы, нуры, не зверье лесное и не бесы, хоть и нет у нас и не было ни великих городов, ни царей в золоте. «Нура» значит «земля». Наше племя Мать Сыра Земля любит за то, что мы в глухих лесах не забыли, как землю пахать.

Зореславич поклонился духам нуров, вложил меч в ножны и зашагал к городку, окружённому валом с частоколом на нём. Дорога через кладбище перешла в улицу посада. Вид у Ардагаста был совсем не царский: рваная шапка, изодранные и окровавленные плащ и кафтан. Но сияли золотом меч Куджулы и гривна со львиными головами, в поднятой руке полыхала чаша Колаксая. А из-за Днепра вставал во всей своей красе новорождённый Даждьбог Сварожич, и страшным сном казалось при его свете всё, что творилось в самую длинную ночь года. Из рубленых изб выглядывали нуры, дивясь оборванному человеку с солнцем в руке. А перед воротами городка, по эту сторону рва, стояли в ряд воины в волчьих шкурах. Посредине, перед самым мостом — седовласый князь в кольчуге. Серый металл сливался с серым мехом.

Вспомнились слова Сигвульфа: «Волчьим клятвам не верь — так сказал Один». А что? Ударят сейчас с двух сторон между рёбер, князь мечом снесёт голову, и веками будут хвалиться нуры в песнях, как убили безбожного царя Ардагаста. Андак на его месте стал бы первый мечом рубить, солнечным пламенем жечь — просто так, для страха, а потом сказал бы, что коварные волколаки хотели на него напасть. И душой бы не покривил — всех по себе мерит. Вот потому-то и не далась ему Огненная Чаша! Нет, нельзя сейчас даже руки на меч положить. И солнечная чаша теперь — не оружие. Она даётся лишь тем, кто верит: Чернобог не создал людей, а лишь испортил, и есть Солнце в душе человеческой, как и на небе.

Он подошёл к городку совсем близко. Князь нуров не спеша поднял правую руку в степном приветствии, потом приложил её к сердцу, опустил и медленно, словно спина его не гнулась, поклонился в пояс Ардагасту. Воины-волки разом протяжно завыли. Князь выпрямился. На суровом, меченном шрамами лице его играла добрая и чуть лукавая улыбка.

— Здравствуй на многие лета, Солнце-Царь! Теперь вижу: остановит тебя только тот, с кем сами боги не сладят... А сейчас милости прошу с дороги в баню. Заодно и ранами твоими займусь: ведь волхв.

— Только пошли сначала гонца в мой стан. А то как бы не заждались и не пришли мстить за меня, волколаками порубленного.

Волх махнул рукой одному из воинов. Тот перекувыркнулся, оборотился волком и побежал к лесу.

— И ещё: скажите Дубовику, чтобы собрал и похоронил кости своей дочери Милуши. Они на краю кладбища лежат, и сжигать не надо. Чиста она теперь перед богами и людьми. Да к её душе никакая упырья грязь и не липла.

В жарко натопленной баньке было тепло и уютно. Хозяин с гостем уже вымылись, попарились с квасом и теперь потягивали из глиняных кружек боспорское вино, закусывая пирогами с требухой. Раны Ардагаста были тщательно промыты, смазаны и перевязаны. Из-под полока выглядывал банник — маленький, голый, с огромными глазищами и волосами до полу — и только качал головой, слушая рассказ гостя. Никогда бы не подумал, что может человек такую трёпку задать всей лесной нечисти, да ещё в святую волчью ночь! Нет, с таким лучше не шутить — кипятком не шпарить, одежду не прятать — хоть бы и глухой ночью париться вздумал...

— Да, если бы не эта девчонка, я бы ещё подумал, можно ли тебе служить, — говорил Волх. — Если уж ты не побоялся нашу упырицу на себе нести — значит, мы для тебя люди, а не зверье хищное, как вы, поляне, про нас думаете. Мы-то в лесу не самые страшные. Даже когда волками оборачиваемся, человечины не едим... Как, по-твоему, намного я старше тебя? — неожиданно резко спросил он.

Ардагаст окинул взглядом поджарое, сильное тело князя, литые мышцы, потом худощавое, усталое лицо, которое ещё больше старили седые волосы — именно седые, а не мертвенно-белые от рождения, как у Злого царя.

— Если по телу смотреть, то лет на десять... ну, на двадцать. А если по лицу, то и больше.

— А если по душе, то лучше и вовсе не заглядывать... Мне и тридцати нет. Я моложе тебя был, когда напала на село голядь. Отца увели, мать, сестру, жену с сыном маленьким. Мы, воины, погнались следом. Не спешили, думали — ради выкупа людей угнали голядины. И вдруг нашли в лесу капище Поклуса-Чернобога... — Он закрыл лицо руками, застонал-завыл раненым волком, залпом выпил кружку вина, потом ещё. — Съели они всех. Не с голоду. Обычай у них такой.

— Хилиарх, грек мой, всё рассказывает о каком-то племени андрофагов-людоедов. Вроде живут они не то к северу от скифов-пахарей, не то на северном краю света, за пустыней.

— Зачем так далеко искать? На полночь от нас голядь живёт, в верховьях Славутича и Двины.

— Они что, всё людей едят?

— Да нет, только дружинники и волхвы, и то тайком. Верят, что от того сильны, и храбры, и красивы станут, как те, кого съели... Собрал я тогда дружину и мстил — люто, страшно. Не жалели ни старого, ни малого. Голядки детей пугали Седым Волком — мною. Но человечины мы не ели, хоть и подбивали иные наставники премудрые. Вдруг явился мне воин — молодой, безбородый, волосы золотые, как у тебя, — и говорит: «Остановись, Волх Велеславич, не то в пекле будешь». — «Я, — говорю, — мщу по правде». — «По какой правде — преисподней? Ты давно уже не мстишь, а Чернобогу жертву приносишь». — «Откуда знаешь — сам разве в преисподней был?» — «Я там каждую ночь на золотой ладье проплываю. А ты умён и смел, не только мстить сможешь — всем племенем править». И пропал, только свет вспыхнул — я чуть не ослеп. Тогда я и задумал всех нуров сплотить, такую рать собрать, чтобы все боялись к нам с разбоем приходить. Тогда мстить незачем будет. Избрали меня за храбрость великим воеводой, потом князем — тут уж я сам настоял. У нас ведь царя лет триста не было.