Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

Воительница амазонка Элен засмеялась, она не чувствовала себя оскорбленной, даже не сконфузилась и не упала в багряные травы, не прикрыла лицо мантилькой и напускным гневом.

— Граф Яков фон Мишель! Добрая вы душа, истинно благородный, элитный сорт, даже лучше Цейлонского древнего чая, что помогает при запорах, – лейтенант Рухильо подошёл к графу Якову фон Мишелю, отвел рукой шпагу, притянул графа за жабо и трижды поцеловал (два раза в щёки, и третий – в губы закрепляюще): — Нравы у нас не строгие, мы уважаем друг друга, и, поверьте, честнейший вы человек, что никогда не обидим неосторожным словом, действием товарища по оружию – так волк не обидит волчицу.

Мы знаем, что можно говорить и кому можно, а что – возбраняется даже Принцам.

Принцы – что от них толку?

Топнут ножкой, преподнесут свой стишок, и – тю-тю, улетели!

Денег не дают, а лишь короной светят с алмазами.

Алмазы больших денег стоят, а у Принца денег наличных нет, корова языком слизала.

Падре Гонсалез рекомендовал Вас командиром в тройку с Элен и Грегором; настаивал, даже ножкой дрыгал от негодования, но добился своего, и залог за вас заплатил, если брадобрей вас поранит и занесет микробов в кровь, отчего вы скоропостижно скончаетесь под полковым знаменем.

Я не верил, что быстро найдем замену князю Измиру дон Карлосу…

— Измир дон Карлос! Избавитель вы наш, благодетель от нотного стана! – граф Яков фон Мишель схватил лейтенанта Рухильо за руки, держал крепко, как штурвал художественного комбайна. – Князь Измир дон Карлос пропал два года назад, в лето фестивалей Новоадриатической художественной волны.

Я к фестивалю пошил изумительный камзол – голубой бархат, серебряные пуговички, золотые галуны – очарование, праздник, а не камзол!

Половину стихов конкурсанты прочли, и тут донесение: исчез князь Измир дон Карлос — душа балета.

Я пришел в неистовство, оттого, что князь – неточен, пропускает свою партию в балете; будто его прокляли и вместо чёрта залили серной кислотой.

Но больше я негодовал, что шумиха вокруг исчезновения князя отвратила любопытные взоры от моего потрясающего камзола, равного которому нет во Вселенной.

Графиня Эсмеральда Мэй даже вуальку приподняла от наплыва чувств, а под вуалькой — вечная езда за моралью.

«Скорбите ли вы, негодуете из-за отсутствия князя Измира дон Карлоса? – графиня Эсмеральда Мэй понизила голос до шёпота прибрежного камыша. – Иногда переплёт книги яркий, а содержание романа оказывается тусклым, будто страницы натерли грязью из-под копыт скакуна.

Князь дон Карлос – не жеребец, но его отсутствие навевает некоторые розовые мысли; я даже посвящу свой прыжок на батуте отсутствию князя Карлоса».

Я ничто не ответил графине Эсмеральде Мэй, не успел; её увлекли в хоровод снежинок.

Но если бы грубые слова слетели с моих уст, засыпанных золотым модным песком, то я бы упомянул о своём камзоле, а не об исчезновении князя Измира дон Карлоса.

Одни эстеты говорили, что князь дон Карлос стал затворником – рисовал только себя и для себя; пел только о себе и себе.

Другие литераторы вступали в спор с первыми, называли их халдеями от поэзии, рвали на себе балахоны с высокими колпаками и утверждали, что видели, как князь Измир дон Карлос в гранд батмане порвал панталоны, и теперь вынужден от стыда скрываться в болотах Центральных Галактик.

Теперь же, вы, лейтенант, упомянули имя князя Измира дон Карлоса, и я уже не призываю вас к барьеру, потому что воительница Элен не краснеет, не требует от меня удовлетворения и защиты, как потребовала бы простая институтка с нашей Планеты Гармония.

Где, где же князь Измир дон Карлос?

Я припаду к его ногам только за одну его гениальную оду: «Ода Королеве матери».

— Князь Измир дон Карлос сожран бетельгейзийскими псами! – лейтенант приподнял шляпу, но не снял, а почесал под ней, будто вычесывал память о князя Измире дон Карлосе. – Он нарушил Устав Патрульной службы Морали, покинул своих товарищей – искал выгоду в деньгах, но не поделился; удалился в ночь за кладом, где и погребен под тушами отожравшихся псов.

Надеюсь, что вы, граф Яков фон Мишель, не последуете примеру вашего однопланетника, просвещенного человека, но никудышного товарища в бою – так не доверяют рыбаки дырявой шлюпке.

— Удивительно вы говорите, лейтенант, словно прыгаете вместе с сердцем, – граф Яков фон Мишель вложил шпагу в ножны, батистовым платочком вытер обильный пот, а пот – позор для благородного графа, если рядом находится девушка, пусть даже морально неустойчивая. – Произнесли дурное о князе Измире дон Карлосе, а прежде оскорбили честь Элен, я даже чуть не заплакал – в семнадцатый раз в этом сезоне.

Но слова ваши обтекают мои понятия об аморальном – так вода бурной реки кружится вокруг утонувшего виолончелиста.

— Мораль! О морали ничто не знаю – не моё это, мораль, но моральный патруль для меня – бомба и родная хижина, где рожают! – лейтенант Рухильо многозначительно ткнул пальцем в небо, дырявил атмосферу. – На втором задании я столкнулся с моралью лоб в лоб, даже портки не потерял, а предоставлялась возможность остаться без форменных галифе и без кителя, словно я не служитель морали, а – паяц на веревочке.

Затянуло меня в кабак на окраине Галактики – дрянное место, но выглядит снаружи привлекательно: шипы из стульев не торчат, а у официанток вместо передников – бронежилеты с розочками, как у коров.

Кабак оказался местом сбора эстетов, но не с вашей Планеты Гармония, граф Яков фон Мишель, а – местный сброд с узелками белья в руках.

Я заказал себе кружку… гм… не важно, граф, не пораню ваше романтическое сердце ненужными отступлениями, я же – не Дед Мороз с сосулькой в бороде.

Эстеты спорили о сущности безобразного; достойно ли безобразное места среди прекрасного и гармоничного, и безобразна ли балерина, если у неё приданного миллиард.

Рядом со мной сидела поэтесса в вольном рифмующемся наряде: прозрачное платье, под ним – вакуум, и из вакуума торчат розовые кнопки небольших, но гармоничных, как булочки из печки, грудей.

Поэтессе лет под двадцать пять, но держит себя с достоинством молодой чемпионки по лёгкой атлетике.

Взглядом мне намекает, а словами отталкивает – тяни-толкай.

Я скушал поднос вишни, и после третьей кружки сообщил поэтессе - руками сообщил языком жестов по её грудям, - что не прочь плюнуть в колодец.

«Вы хам? – поэтесса вскочила, будто ждала от меня действий, порочащих старую фамилию гренадеров. – Вы принимаете меня за легкодоступную девушку, а я ведь вам повода не давала и не дам, пусть вы трижды пробежите вокруг старой Земли.

Когда-нибудь, я верю, всенепременно, мужланы заговорят на поэтическом языке, даже сделают себе операции по перемене пола – так кастрируют перспективных кабанов.