Антон Кильдяшев - Дворяне и ведьмы (СИ)

В комнату зашёл Камижн, прижимая к груди ящик с пыльными бутылками. Уловив взгляд Мичира, он едва не убежал обратно за двери.

- Ты отказываешься от повышения? - Нахмурился Мичир. - Ты его заслужил как никто иной.

- Нет. Это был мой долг. Не более того.

Старший брат к удивлению Шинижа не смог понять. Он спрашивал и спрашивал одно и то же, никак не беря в толк.

- Мы с твоим отцом были друзьями, Шиниж. Мне нужна ему замена, и никто не подходит лучше, чем ты. Вчера ты показал себя героем - и этого достаточно, чтобы ты стал моей правой рукой.

И Шиниж вдруг понял. Он посмотрел на Камижна, затихшим у стены в обнимку с ящиком, на Мичира, старшего брата стражи, и всё понял.

- То есть я получаю повышение не потому, что спас людей, но лишь из-за того, что нравлюсь тебе?

- Что? Я же сказал, что назначаю тебя в старшие братья из-за твоего вчерашнего геройства.

- Нет, ты сказал, что это предлог, но причина иная. - Покачал головой Шиниж. - Тем более я не имею права. Это нечестно.

Мичир, было видно, не любил отказов. Он даже встал, пылая гневом и желанием заставить Шинижа подчиниться.

Однако, точно так же резко как и встал он сел обратно.

- Все вон. - Произнёс он коротко. - И ты тоже. - Добавил он, видя, как Камижн сомневается, что же делать с вином. - Шиниж, я ошибся. Ты, хоть и похож на своего отца, всё же не он. Ему бы и в голову не пришло отказаться от столь высокой чести.

Новичок чуть помедлил в дверях.

- Это был мой долг.

-- Дорога к Белопади

Джинн развлекался. Звуки вокруг словно прибавили в мощности и зажили своей собственной жизнью. Стук копыт звучал как обвал в горах, доспехи тёрлись о кожу и стучали о седло нестерпимым лязгом и скрипом, даже дыхание дуло словно штормовой ветер. Хол стиснул зубы, чтобы хоть как-то пережить атаку на свои уши, но бросил и эту затею - джинн заставил даже движения языка звучать оглушающе.

- Прекрати. - Шептал Хол.

- Что это у тебя на поясе? - Смеялся джинн. - Нож? Как насчёт вставить его в ухо? Тогда всё закончится. Нечем слышать - ничего и не слышишь.

В бессильной злобе наёмник сжимал поводья. Одно радовало - было тише, чем могло быть. Раб шёл рядом, выбирая каждый шаг.

- Худшее похмелье, что у меня было.

- А не надо пить. - Заметил джинн. - Хозяева знают, что джинны будут стучать по ушам за горючую воду.

- Ты пришёл после попойки. Сам виноват, что ко мне пришёл.

- Но вода-то ещё в тебе! Как не будет, так и прекращу.

Хол ничего не ответил. Он уловил на себе странный взгляд Тоноака и вдруг понял, что с его стороны это выглядит так, как будто он говорит сам с собой. Единственным доказательством существования джинна являлся фарфоровый чайник (Хол мог бы поклясться, что смог бы достать его из сумки с закрытыми глазами, так сильно он там скрипел), который к счастью или нет не мог разговаривать и доказать свою разумность.

Но джинна Хол видел. Он летал сизым дымом вокруг, лез в глаза и нос и дёргал за уши и волосы так сильно, как только мог. Наёмник чувствовал эту боль, но в реальности ничего не происходило. А джинн ехидно интересовался, не сошёл ли с ума его хозяин. И не дожидаясь ответа вновь выдумывал какую-то пакость.

Без сомнений, Холстейн не приглянулся исполнителю желаний.

Дорога шла вдоль пересохшего ручья. Долина, где располагалось Золотое была самой маленькой, что Хол только видел. Здесь будто бы собралось всё самое худшее, что можно было собрать в одном месте. Погода севера, но без богатств. Река была одна, да и та пересохла, когда в долине выше произошёл обвал. Золото, на которое так рассчитывали поселенцы, шедшие на север за сокровищами не нашлось, а вместо него оказалось железо, мало и очень плохое. А ещё городок стоял почти у самой границы, пусть ей и были горы.

От моста через пересохшую реку остался лишь прогнивший деревянный мост, да и то его так можно было назвать с большой натяжкой. Три длинные и широкие доски, одну из которых утащил кто-то из жителей. Холстейн, превозмогая боль во всём теле всё же соизволил плюнуть на прощание с Золотым. Здесь отродясь не было ничего хорошего, а потом стало только хуже.

- Попрощайся. - Велел Хол рабу. И кивнул туда, куда плюнул. - Этой дыры мы больше не увидим.

Похмелье, накинувшееся так внезапно, столь же быстро стало проходить. Тоноак поклонился дороге и больше не оборачивался. Одарил Холстейна ещё одним странным взглядом, и молча пошёл за ним следом. "Ненавидит", подумал наёмник. И было за что - Хол забрал его из объятий сестры, и теперь раб остался один, да ещё и никогда больше её не увидит.

- Ну-ка, что тут у нас? - Потянул джинн за нос. - Неужели нам нравится смотреть на страдания других? А ты не так безнадёжен, как я раньше думал. Пожалуй, перестану щипать. Заслужил. Мне понравилось, как ты с ним обошёлся. Достойно моего повелителя, воистину достойно!

Хол закрыл глаза, чтобы приглушить растущую боль.

- Он раб. Когда его продавали, он молчал. Я не обязан читать чужие мысли, как не обязан и с ними считаться.

- Конечно, конечно! Об этом я и говорил. Рабы смирились со своей участью - так чего их, слабаков, жалеть? Они довольны унижением, а мы рады им его принести. Да, Хол? Ты ведь думаешь именно так?

Не прошло и полдня, а джинн уже приносил невыносимые муки.

- И как тебя твои прошлые хозяева терпели?

- А они не терпели. - Ответил джинн. - Загадали сразу желание, чего и тебе желаю.

- Я собираюсь убить тебя. Вот моё желание.

Сотканный из сизого дыма появился появился чёрный клинок.

- Этим, - джинн кивнул на оружие, - меня можно убить. Если таково твоё желание, хозяин, то вот она, моя смерть.

Вдруг боль отступила. Ни похмелье, ни чёртовы когти его больше не терзали. Джинн слез с него, и направив меч себе в живот был готов услышать волю его волю, незамутнённую никакими муками и пытками.

"И что... так просто?", спросил себя Хол.

- Ты точно погибнешь. Какое бы не лежало проклятие на этом клинке, тебе уже не увидеть его действие.

- Он чист, как слеза ребёнка. Клянусь всеми богами. - Пообещал джинн. - Проклятья нет, ибо меня может убить лишь чистое оружие.

- Так в чём же подвох? - Терялся в догадках Хол.

- А ты знаешь, что я есть? - Ответил вопросом на вопрос джинн. Он брал верх, и пользовался своим достижением нагло, даже чересчур. Покорность испарилась, вернулось ехидство. - Стоны сотен тысяч проклятых на смерть, плач жён и матерей, скорбь отцов и дедов, рёв пламени, воплощение чумы и лютый голод. Я есть смерть и боль, которых заставили исполнять желания людей. Что же произойдёт, если сильная воля, что словно цепями сдерживала меня единым, исчезнет, перерубленная этим клинком? Куда уйдут заточённые во мне силы тьмы? Ты умрёшь, человек. Все, кого ты знал, умрут в страшных муках. Эта страна умрёт, вымрут её соседи. Вот что случится, если ты уничтожишь волю тех, кто пленил меня.