Алана Инош - Слепые души

— Откуда ты знаешь, что он умер? А если он остался жив?

Ника посмотрела на меня как-то странно. Жутко: губы улыбались, а глаза — дикие, пустые и тёмные.

— Ты когда-нибудь слышала хруст костей? Вот… У него висок хрустнул, как вафля, и кровь ручьём… Он упал, как подкошенный. Бутылка тяжёлая, из толстого стекла… Донышко массивное, прямоугольное. Так вот, удар пришёлся как раз углом… кажется.

— Где эта бутылка?

— Не знаю. Бросила… Там.

Мертвящий холод засел в груди, вымораживая душу. Я подняла голову, сказала твёрдо:

— Ты защищалась. Они пристали первыми. Может быть, не окажи ты сопротивление, они бы тебя… изнасиловали. Или даже убили. Понимаешь? Это была самозащита. Превышение пределов самообороны. За это много не дают. Года два, максимум. Может быть, даже условно.

— Ты что, адвокат? — усмехнулась она.

— Нет, но уголовный кодекс читала.

Через десять минут на плите уютно шумел чайник. Колени Ники были широко раздвинуты, я стояла между ними, а она зарылась лицом в мою грудь. Я гладила её стриженую голову, а её руки забрались мне под халат.

— Никуда не ходи, — сказала я. — Возможно, тебе показалось, что он умер. Он мог остаться жив.

— Я его убила, — повторила она. — Тот, второй, уже мог заявить в ментовку. Наверно, меня уже ищут.

— Они первые на тебя напали. Ты защищалась.

— Это ещё надо доказать.

— И докажем.

Я заварила чай, нарезала лимон. «Это я виновата», — колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.

— Я сдамся, — сказала Ника. — Я не хочу прятаться.

Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.

— Нет, — сказала она через минуту, садясь. — Мне не нужно одолжений.

Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала — ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.

— Смертельно устала, — вздохнула она. — Можно прилечь на полчасика?

— Спи, сколько хочешь, Ника.

Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину — меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.

Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:

— У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит…

Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.

— Ну и напилась же я… Никогда ещё такого не было.

Потом, что-то вспомнив, Ника разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, устремив взгляд в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:

— Хочешь кофе?

Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.

Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.

— Господи, какая же ты красивая, — сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.

— Да ну, — смущённо улыбнулась я. — Не такая уж…

Мне стало не по себе. Ника раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:

— Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?

По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно.

И вот, подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова — буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову, ерошит волосы. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку — худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:

— Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.

Передо мной — листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.

— Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? — неуверенно предлагаю я.

Ника качает головой.

— Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?

— И как я должна смотреть в глаза твоей маме? — взрываюсь я. — Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать… ВСЁ ЭТО!

— Всё не обязательно рассказывать, — говорит она тихо.

— А сама ты не хочешь ей всё рассказать? — кричу я. — Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ — прячешься!

Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.

— Хорошо, нет так нет, — говорит она сухо. — Я пойду.