Екатерина Лесина - Белая кость

- И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли его. Он же говорил: радуйтесь!

Повесив ведро на крюк, Гонцо подошел к Шипе-Тотеку и снял плащ...

- Распявшие его делили одежды его, - Йося-Удод завернулся в плащ и нежно провел ладонью по старым шкурам. От прикосновения те трескались и сухим пеплом падали на землю.

Гвозди с хрустом пробили запястья Шипе-Тотека и увязли в сочной древесине. На всякий случай Гонцо обернул руки веревкой: уж больно тонким и ненадежным выглядело божественное тело. Только сердца в банках стучали в прежнем ровном ритме, да все никак не мог подстроиться под них старый механизм часов.

Поднимали крест всем миром. А подняв, свалили к подножью принесенные камни. Люди очень радовались освобождению. Шипе-Тотек ждал.

Его ожидание затянулось на три долгих дня, и часы, устав гнаться за временем, замерли. Теперь во дворе храма всегда была без одной минуты полночь.

А потом людям надоело сторожить бога.

- Я принесла тебе подарки, - сказала Аннетка, глядя снизу вверх.

И Ублюдок, прижавшись к ее ноге, выгнулся дугой. Рыжая шкура его, изрядно измазанная, тоже выгнулась.

- Я приносила их раньше, но мне сказали, что к тебе нельзя. И Гонцо обещал передать, а не передал. Они снова все принесли мне.

Бог молчал.

Он был огромен и в то же время ничтожно мал на этом кресте. Дерево сочилось соком, от которого прорастали камни. И Аннетка, прикоснувшись к ростку - тонкий-тонкий стебелек с лиловым шаром цветка - улыбнулась.

Бог был настоящим.

- До тебя приходили другие. И уходили. И снова приходили. Все читали книгу.

- Книги больше нет, - ответил Шипе-Тотек, и голос его был тих.

- Но ты же помнишь, что в ней?

- Помню.

Аннетка осторожно отодвинула цветок и взобралась на каменную кучу.

Бог висел высоко. Крест стоял прочно. А люди могли вернуться во двор. Вряд ли они бы обрадовались, увидев, что делает Аннетка.

Нож из белой-белой кости вошел в древесину. Лезвие скользило, как струна по ладони. Стонало волокно, хрустели кости креста, старалась Аннетка. Бог смотрел на нее и улыбался.

Он знал, что время пришло. И когда крест покосился, закрыл глаза. Падать было неприятно.

Лезвие истончилось до прозрачности. Будто бы не нож в Аннеткиной руке, но льдинка: подуй и растает. Аннетке было жаль ножа, но еще жальче - Бога, которого бросили, как бросали всех прочих. Она развязала узлы, вытащила гвозди и помогла Шипе-Тотеку сесть.

- Боги приходят и уходят. А люди не меняются. Почему? - спросила она.

- Боги - это боги. Люди - это люди, - ответил Шипе-Тотек и посмотрел на часы. Стрелки сдвинулись, обрезая последнюю нить существования мира.

- Пусть так. Но зачем тогда?

Поймав шкуру, Шипе-Тотек кинул ее на Ублюдка, и все стало как прежде. Сейчас бог уйдет и люди забудут, что он был здесь.

- Я не хочу, чтобы не менялось, - Аннетка протянула нож. - Вот. Мне больше нечего дать тебе.

Колокол не запел - застонал, и голос его содрал свежую побелку со стен храма.

- Я не помню, откуда взялся этот нож. Может, он всегда был.

- Может, - Шипе-Тотек когтем приподнял подбородок и заглянул в глаза.

Он смотрел бесконечно долго, вытягивая каждую минуту Аннеткиной жизни. Она же, решившись, прижалась губами к его губам. Шипе-Тотек больше не вонял тухлой рыбой.

- Ты же уйдешь? - шепотом спросила она.

- Уйду.

- Возьми меня с собой. Пожалуйста.

Шипе-Тотек кивнул и, приняв нож из белой кости, вырезал сердце Аннетки.

- Спи, - сказал Шипе-Тотек, поднимая тело. Кровь падала на землю, становясь живительным древесным соком, и зеленые стебли тянулись навстречу.

И вновь ударил колокол, сбрасывая стены храма. Крыша же покачнулась, но устояла на четырех столпах.

- Спи, я подарю тебе звезду, - Шипе-Тотек возложил тело на алтарь и закрыл дыру в груди крестом. Черная кровь поила камень. И камень рождал звезды.

Аннетка смотрела, как дыхание бога окутывает ее сердце, замыкая в стеклянном пузыре. Стенки его становились толще, а внутри появилась розовая кисельная жижа.

- Дана мне всякая власть, - грудная клетка Шипе-Тотека раскрылась. - И судим будет каждый.

Очередной удар колокола обрушил храм.

В третий из безымянных дней Шипе-Тотек спустился в долину. Был он столь худ, что кожа присохла к черепу, обрисовывая все бугры и впадины. На спине она треснула, и белые позвонки выглядывали из разрыва, точно личинки из куска гнилого мяса. Плащ из свежеободранных шкур, прихваченный застежкой - два разноцветных глаза на белой костяной игле - волочился по земле. Позвякивал инструмент, а в груди бодро стучали четыре сердца.