Юлия Власова - Таймири

— Великая вершина! Лунным Изумрудом называется, — почтительно отозвалась та. — Такой же адуляр, только зеленый.

Остер Кинн мимоходом упомянул, что зеленые горы на планете чрезвычайно редки.

Три дня кряду шагали они по массиву. Тропа петляла и вилась меж сосен, и с нее непременно открывался какой-нибудь завораживающий вид: то берег сверкающей на солнце, безымянной речушки, то грохочущий в отдалении водопад, то таинственная, мрачная пещера. А над всем этим великолепием то и дело выныривал изумрудный колпак горы.

Кривое Копье болтал, точно заведенный, зато капитан по-прежнему хранил молчание. Эдна Тау сказала, что и сама она порой не прочь помолчать, потому как с языка иной раз такое слетает, что кажется, будто наглотался песка.

— Наверное, поэтому великие умы в нашей команде столь неразговорчивы, — со смехом откликнулся Остер Кинн. — Капитан соорудил чудо-яхту, а философ… ну, он и есть философ.

— В молчании заключена целительная сила, — проронила Сэй-Тэнь. И все в этот миг затихли. Угомонился даже Кривое Копье. Вождь никогда не говорил ему, что молчать полезно.

— А давайте пару куплетов исполним, — не выдержала тишины Эдна Тау. Она знала и на ходу могла сочинить много боевых песенок. Этими песенками пользовались в племени для отпугивания диких тварей. Не дожидаясь одобрения, индианка начала:

— У-ух! — завершил эту странную песню Остер Кинн.

И тут все услышали плач. Не то плач, не то мяуканье. Звуки исходили как будто из-под земли. Хотя, может статься, лесное эхо опять взялось за старое. Кэйтайрон рванулся было с места, но Остер Кинн заградил ему дорогу.

— Осторожней, так могут плакать детеныши диких кошек!

Путники присмирели и насторожились.

— А что если это ребенок? — неуверенно предположила Сэй-Тэнь.

Это действительно оказался ребенок. Остер Кинн бережно вынул его из углубления между корнями сосны. Младенец заливался слезами и был весь красный от натуги.

— Видно, кто-то нам его подбросил, — сказал Кэйтайрон, наклонившись над свертком. — У-тю-тю!

— Никаких «у-тю-тю», пока не поест, — строго распорядилась Сэй-Тэнь. — У него, вон, и простынка вся в прорехах. А ну, давайте его сюда!

— Какая-то заботливая мамаша решила принести своего сыночка в жертву лесным обитателям, — пошутил Остер Кинн. — А он достался нам. Где, спрашивается, справедливость?!

Ребенок плакал навзрыд. Уж и укачивали его, и поили водой из фляжки, а успокоить всё никак не удавалось.

— Малышам есть о чем печалиться, — задумчиво изрекла Таймири. — «Не хочу взрослеть!», «Не хочу учиться!», «Не хочу серых будней!».

— Ерунда. По-моему, он просто наделал в штаны, — сказала Эдна Тау.

Остер Кинн решил проверить пеленки на предмет нежелательных выделений.

— Фи! Ну и вонь! — высказался он. — И что же нам теперь делать?

— Ясное дело, перепеленаем, — презрительно нахмурилась Сэй-Тэнь. — Твоя рубашка вполне сгодится.

— Эй! Я так просто не дамся! — запротестовал тот. Однако уже через несколько минут он стоял, оголенный по пояс.

В рубашке Остера Кинна малыш сразу почувствовал себя защищенным и лет эдак на десять повзрослевшим, потому что от прежнего владельца рубашка впитала не только запахи, но и немного храбрости, и даже кое-какую смекалку. Смекнув, что опасность позади, ребенок тотчас крепко уснул.

Грязную пеленку отдали Таймири — чтобы поменьше рассуждала и не витала в облаках.

— Чего кривишься? — сказала Сэй-Тэнь. — Дойдем до ручья — постираешь.

— А почему бы просто не бросить эту гадость здесь?

— Тигры учуют, пойдут по следу, — шепнула Эдна Тау. Краем глаза она заметила в простынке крошечный обрывок сосновой бумаги — лескры. Лескру умели изготавливать только в племени ненавистных Бурых Року. Люди Знойной Зари частенько получали от них свертки лескры с предупреждениями, угрозами и объявлениями войны.

Однако на сей раз послание было несколько иного содержания.

— Окружите лаской. Ритен-Уто, — прочитала индианка тоном, выражающим крайнее неодобрение. — Это в их духе — бросать детей.

— В чьем духе? — не уразумел Остер Кинн.

— В духе Бурых Року, — проворчала Эдна Тау. — Их женщины живут исключительно ради собственного удовольствия. Если ребенок не нужен, его выкидывают, как мусор. Обычно тигры даже косточек не оставляют. Но в нашем случае — исключение. Мать, очевидно, не хотела бросать малыша. Ее вынудили.

— Негодяи! — процедил Остер Кинн. — Ну, мы им покажем! Вырастим из крохи богатыря! А?

— Обычно мои соплеменники так и поступают. Из отпрысков Бурых Року получаются самые настоящие герои. Герои, преданные Знойной Заре.

— Если есть выбор отнести его в мастерскую счастья или в индейский вигвам, то, думаю, лучше первое, нежели второе, — включился в разговор философ.

— Это еще почему? — удивилась Сэй-Тэнь.

— А я разве не говорил? Каждый, кто приходит в мастерскую, должен принести дар. Это может быть что угодно. Вещь или человек. Или ребенок. Детей там растят и обучают искусствам да премудростям.

— В таком случае, отдам его в мастерскую, — решила Сэй-Тэнь и прижала малыша к груди. — Мой маленький, Ритен-Уто.

— А я? — подала голос Минорис. — Что мне отдавать? Со мною ведь никакого багажа!

— Ой, не прибедняйся! — глумливо сказал Остер Кинн. — Вон, какая у тебя коса! Загляденье!

Минорис схватилась за косу и одарила весельчака таким взглядом, что любого уже давно прошило бы насквозь. А этот стоит, посмеивается.

Таймири отошла в сторонку, размахнулась и, пока никто не видел, забросила мокрую пеленку в лес. Надеялась, далеко. Будет она возиться со всяким тряпьем! И мастера-ученые от нее ничегошеньки не получат (кроме «Записок отшельника», разумеется). Пусть Минорис и Сэй-Тэнь остаются в мастерской, коль им приспичило. А Таймири направится в город Небесных Даров. Там, говорят, и климат мягче, и работу найти проще. Что еще нужно свободному человеку?!

Это была их последняя ночь в массиве. Сэй-Тэнь ворочалась с боку на бок, тихонько стонала и шмыгала носом. Что поделаешь, бессонница! Рядом, на гладком адуляре, лежала Эдна Тау. Ей тоже не спалось, однако она предпочитала не изводиться понапрасну и просто смотрела на звезды.

— Знаешь, мне кажется, мы поступаем неправильно, — пожаловалась ей Сэй-Тэнь. — Не стоит отдавать Ритен-Уто в мастерскую. Он рожден вольной птахой.