Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

— Сефиль, успокойся, — пробормотал мужчина, поддерживающий ее, осторожно обнимая за талию, словно боялся причинить своим неумелым прикосновением боль, и на лице его отразилось глубокое отчаяние, он с трудом мог дышать, словно мог чувствовать каждой клеточкой своего тела ее смятение и внутренние переживания духа. Мужчина сжимал возлюбленную в своих объятиях, приникая нежными устами к открытому плечу, вдыхая едва уловимый аромат, замеревшей дуновением на тонких волосах, чувствуя руками ее шаткое сердцебиение и тихий, сдавленный стон, упавший с ласковых губ. Но тепла и заветной ответной горячности кожи он не почувствовал, только беспредельный гнев, как океан, что покрывал собою раскалывающуюся на части сушу, закрывая морскими разъедающими грядами тихие берега, усыпанные изморосью и цветущие янтарные поля. И живое умирало под неистовой стихией, так и умирало ее миролюбивое сердце, жаждущее света.

— Он хочет забрать того, кто будет оберегать будущего правителя! — кричала она, побледневшая и обездоленная, пытаясь отбиться от жарких мужских рук, сжимающих ее в пламенных и заботливых тисках, тогда как она пыталась вырваться, разрезая его сильные руки в кровь, одаряя шрамами и болью, которые он не мог забрать из ее сердца. Мужчина лишь крепче прижимал ее к своему телу, закрывая глаза, словно пытаясь через соединяющее их тела тесные связи, передать свою уверенность, отвагу, силу и бесстрашие, а женщину сотрясала безобразная ярость и страх. Каменный кровавый престол огибали белоснежные птицы, их сверкающие крылья были прекраснее рассветного солнца, и такими же пламенными, как языки огня, такими же светлыми, как стылое серебро лунного света. Гранитные фрески кровоточили, и со стен с вырезанными гравюрами лились буро-красные потоки, и из темноты вылетали огромными стаями черных туч летучие мыши, и на бархатных крыльях ночи сияли костяные когти. Шум их крыльев заполнял мрак, и когти, и зубы скрежетали по склизким и зловонным стенам. Твари тьмы усеивали собой огни и были темнее колышущихся волн разбушевавшихся вод, и расстилались тлетворные туманы.

— Я этого не позволю! Этот мальчик под моим покровительством, и я не дам шанхайским псам забрать хранителя истинного владыки! Ты останешься здесь навсегда, даже если для этого мне придется пожертвовать собой! Я не позволю жертвам прошлых столетий пасть напрасно! Твои управители падут, как и ты, рабский смерд, что несет на себе бремя их службы, — говорила женщина, и голос ее разносился мелодией, сладкой песней и перьями журавля, плывущими по воздуху, когда стремительные водовороты и грязные потоки, смешанные с землей вознеслись в воздух, а темные воронки расширялись, беспощадно затягивая в свою глубину остатки воздуха. Могучие каскады накрыли его тело, и краеугольный тонкий камень в бегущем потоке обкалил резной агонией висок. От холода воды его сердце замирало, и он в борьбе с вражеской стихией хватал бледнеющими губами воздух, захлебывался смрадным течением, на краткое мгновение высвобождаясь из-под сходящихся волн.

— Я покажу тебе, что значит истинная власть, — сказала женщина, когда мужчина, стоявший позади нее, что-то надрывно пытался прокричать, но за шумом грозового ветра, перемешанного со снегом и мелкими крупицами льда, разлетающимися в стороны, он ничего не смог расслышать, лишь ее голос был для него звуком и проповедью. Давление неимоверной силы пало на его плечи, воздух сотрясался, вода и земля поднимались в высоту, и стены дрожали. Анаиэль опустил взгляд на свои ладони, прижатые ко льду, и из голубеющих под кожей вен, поднимались полные струи крови, спелые капли красных бусин застывали в вышине, когда он пытался противиться, представляя сносящую волну ветра, раздирающей надвигающуюся темноту. За ее спиной расправлял крылья белоснежный грифон, взлетающий в глубокую черноту, но он видел только женщину, простирающую к нему руку в темноте. Она приоткрыла губы, и взвившийся серебристый пар ее сладкого дыхания превратился в седовласых жеребцов, унесшихся под кров ночной.

— Тебе не дано было познать истинный страх, потому что ты ничего не терял в своей жизни, — шептала она пламенеющими от крови и слез устами, и синие огни высились прямыми столбами, осветляя его сокрытое во тьме лицо. Тогда он увидел истинный оттенок ее глаз, светло-голубой топаз, обретающий тона индиго, когда пламень искр возносится к контурам прекрасного лица.

— Ты не знаком с болью утраты. Отринув дом, ты лишь последовал за собственным выбором, но тебе не ведомо чувство грызущей скорби, когда все, что ты так пламенно любил и желал украдено чужими руками и прихотью времени. Как ветры, сгоняющие тучи, наступают сезоны дождей, реки выходят из-за берегов, уничтожая урожай, так и перст судьбы, отбирает все по своей воле, — тихо произносила она, и с уголков ее глаз скатывались слезы.

— Я покажу тебе, каково это, тосковать по любимому созданию, чей образ застыл лишь в воспоминаниях, которые тают с каждым ненавистным днем, — говорила женщина, и воздух воспевал ее голосу, когда она ступала по стеклу и воде, по черным небесам и звездному настилу. Перед ним больше не было сумеречной госпожи, ее одеяние стало чистым, как снег.

— Если сможешь справиться с утратой, то я позволю забрать тебе избранного, — человеческая девушка, в чьих жилах текла горячая кровь, чье дыхание было свежее астры, взяла из его сломленных и трепещущих рук шелковый свиток, мгновенно сгоревший в ее пальцах. Голубое пламя обгладывало материю, пока на чистой ладони не остался рубиновый камень.

— Я отдам тебе все, что пожелаешь, даже покажу тебе сладостный сон, о котором так мечтает твое сердце, — шептала она, прикладывая теплую ладонь к его холодной груди, где слабо билось сердце.

— Даже то, что тебе не дано будет узреть при скоротечной жизни, я позволю, — нежно обещал ласковый голос и нежные руки, прикоснувшиеся к его лицу, золотые когти, впивающиеся в подбородок и уголки глаз, оставляя кровяные полосы. Глумящийся смех, разнесший по гаснущим искрам пламени.

Но когда Анаиэль смог встать на колени и выпрямиться, чтобы встретиться с противящейся силой, то обнаружил, что полностью окружен мраком и тишиной. Он мог отчетливо слышать стук своего сердца и неровного дыхания, но, куда бы он ни взглянул, повсюду его окружала темнота. Мрак, у которого не было характера, чувств, имени — полная пустота. Отчего-то именно так он себе всегда представлял облик смерти. Вечность в пустоте, в которой нет звуков и ароматов, голосов и боли, и ни отчаяние, ни радость не вонзаются жгучими воспоминаниями в сердце. Здесь нет того страшного холода, который убивал в нем волю к борьбе, жары, от которой сдавливало горло в жажде, но здесь было так невыносимо пусто, что от одной мысли о дальности и бесконечности, у него кружилась голова. И он мог чувствовать одиночество, витающее в крылатой первозданной черноте, и в сравнении с глубокой темнотой, он был ничтожеством. Темнота была совершенством, а он был ничем, тишина же обратилась его страшнейшим наказанием и бичом. Он кричал, но не мог слышать голоса, он смотрел на свои руки, но не мог разглядеть конечности. Только темнота представала перед ним.