Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Платье из белого атласа и простой, но изящной золотой каймой, обтекало тонкую талию и упругие бедра, будто пеплум древних богинь, но в каждом движении сквозила невинность, щемящая сердце нежность, и вся любовь мира соединилась в сияющих изумрудных глазах, смотрящих на него с самозабвенным теплом и обожанием. Ее кожа была белее рисовой пудры и вышитых серебряными двойными нитями цветов аконита на аксамитовой ткани. Легкий румянец накрыл ее щеки, когда она вплотную подошла к нему, а он не желал произносить ни слова, боясь разрушить сладостное забвение.

— Анаиэль, — тихо вымолвила она, когда создание неба прикоснулась заклейменной священными рунами рукой к его длинным волосам, заправляя выбившуюся прядь из заплетенной косы. Его имя в ее устах звучало музыкой жизни, и он словно смог наконец-то раскрыть глаза, хотя в груди все еще ныло и болело сердце, что-то внутри него умирало и кричало, разрывалось на части. Но он не слышал, продолжая зачарованно взирать на любимое существо, чей облик хранился в нем со времен начала мира, еще до рождения, и останется витать в воздухе, которым он повелевает, когда отмеренный срок жизни истечет с последним вздохом. И в смертных обителях богов, он отыщет ее вновь, осыпая поцелуями и преклоняясь, отрекаясь от свободы, молча терзаясь расставанием.

Мужчина не желал просыпаться от гибельного видения. Пусть все мироздание пойдет прахом, пусть все пылает и горит от рук тьмы и бездны, призраков смрадных, лишь ради этого мгновения он был рождения, ради этой женщины он положит мир к ногам и исторгнет вздох.

— Что с тобой? — несмело прошептала она, всматриваясь в его озадаченные и удивленные черты, задумчивый взор, опуская теплые руки на оголенную кожу, в место, где стучало его сердце. И от ее прикосновения его прожгло, как опаленной сталью.

— Иветта, — прошептал он, рождая дыханием слово и звук, ответно прикасаясь к ее прекрасному и изумленному лицу. Он страшился притронуться к воплощению света, но противиться неугасающему желанию не мог. Невозможно устоять перед жаждой, воздухом и теплом — противное являло собой самоубийство. Пальцы коснулись скул, нежно очерчивая линию до самого подбородка, и задержавшись на теплой бархатной коже, он опустил руку, заглядывая в морские волны ее глаз. И песнь немолчную цикада воспевает, когда полыхающее, жадное солнце обтекало мягкие линии женского лица, которые он запечатлевал в своей памяти, в надежде томиться по ночам отрадною грезою.

— Это ты? — шептал он, всматриваясь в родное и любимое лицо, глаза, что наполнялись болезненной нежностью. Ее кожа была такой светлой, как бесплотные облака в царствовании луны, и даже легкий загар пламенного солнца, не смог сокрыть совершенную белизну, а ее волосы, как мерцание углей красных лампад и медовая капля на лепестке снежного ириса.

Она одарила его улыбкой, и в тот же миг, он стал ее рабом, и ныне умерла свобода, и он воздал бы белые лилии к ее ногам, принимая жадные оковы, пьющие кровь из его тела, забирая волю. В его мире не было ничего кроме нее. Анаиэль почувствовал себя ничтожным существом, подумав, что в мире существовало что-то другое, кроме нее. Безумием был охвачен разум, ибо она его мир и душа, и сердце, плоть и кровь. Одно лишь слово, и ради нее он сгинет, канет в пелену огня. И его кровь будет протекать по ее венам, если таково будет ее желание. Его пронизывало до самых чресл небывалое ощущение покоя, он вступил в обетованный рай, где земля напоена молоком и медом, но в самой сердцевине сердца вскипал огонь, противясь представшему блаженству.

— Ты сам не свой, — прошептала она, и глаза ее потеплели, и он не мог налюбоваться, как преломляется свет в изумительных очах, в мутно-бирюзовой глубине которых, он видел свое отражение. Если бы небо пало на землю, и звезды сокрушились с небесного полога, то в мире осталось бы две звезды — ее изумрудные глаза. Прикосновение ее рук к его пальцам было схоже с ласкою дождя на лепестках мальвы.

Он следовал за ней, влекомый и ведомый ею через лабиринты коридоров и открытых балконов. Прежде, он мечтал увидеть Сион в своем золотом блеске, видя расцветающую столицу в далеких снах, как наяву; жаждал пройтись по главным улицам и услышать запах чернил каллиграфов в мастерских, заглянуть в лавки с драгоценными камнями и вдохнуть запах старых книг у торговцев на ярмарочных площадях, вновь восхититься блеском бриллиантовых башен на фоне синеющего чистого неба, кинуть взор на мозаичные фрески на белых мраморных плитах, услышать молитвенные строфы, звучащие из мечетей, украшенных лазуритом; ступить босыми ногами на опилки, сыплющихся с длинных досок плотников. Но Анаиэль стал слеп к былым мечтам. Он сжимал с нежностью мягкие руки своей женщины, поглаживая большим пальцем запястья, замечая, с какой легкостью рисунок на ее кончиках совмещается с символами, изображенными на его костяшках пальцев, и все больше забывал про жар в своей груди, гудящий шум в висках и клятую боль в переносице. Он, упиваясь, прикрывал глаза, вдыхая тонкий аром ее волос, и в нем восстали ненасытность и мятеж; не мог дождаться мига, когда упьются с алчностью из ее уст, как томным кубком благородного рубинового вина.

В прилежащем к главному поместью павильоне, он расслышал звук бьющегося стекла бутылей с острым ароматом жасмина, растекающегося по воздуху, громадного кувшина с водой, женские крики, вздымающиеся занавесы и кипенево-белые простыни и взметнувшиеся листы, вырванные из книг. Анаиэль поймал один из желтеющих на малиновом зареве листков, узнавая лирические стихи классиков, воспевающих любовь к золотым причалам на морских берегах столицы, славившие зеленые воды, и темные ладьи с раскачивающимися на волнах цветными фонарями, зажигающимися на закате дня. Когда-то такие стихи наставлял заучивать его отец, и в полуденные часы своих занятий вместе с вельможами навещал его в классных комнатах, вслушиваясь в чистый звук голоса своего сына. Хотя в тайне Анаиэль бессовестно крал у своего наставника истории книги по военной стратегии и искусству сражения, чтобы когда-нибудь превозмочь старшего брата, которым так восхищался, и с улыбкой вспомнил, как жег ароматные свечи в глубокой ночи, вчитываясь в запретные строки. Истины, до которых не мог быть допущен до наступления старшего возраста. Он ненавидел математику и естественные науки, к которым привил стремление, лишь оказавшись в одиночестве с настоящими бедами, но от всего сердца любил литературу. Женщина рядом с ним устало вздохнула, устремляя взгляд к раскрытым коридорам с воздушными шторами, опадающими со стен, и тогда он заметил, как вдоль арок бежал ребенок, и легкий звук его босых стоп по обожженным каменным плитам был слышен в слабой тени тисовых аллеях и шубе красных листьев делоникса.