Анна Чарова - Волчонок на псарне (СИ)

Несправедливо ведь, мужчина может быть шаманом, а женщине нельзя. Почему? Жаль, что я не могу стать мальчиком. Или могу, если найду сильного колдуна и попрошу меня изменить? Надо будет попробовать. Тогда шаман научит меня колдовству и Изначальному языку, который уже никто не помнит. Но говорят, изначальное слово творит чудеса.

Мы отошли так далеко от стойбища, что даже барабаны стихли. По старым листьям съехали с глинистого пригорка на заболоченную поляну, где мертвый дуб растопырил покрученные руки-ветки, как старое чудовище.

Шлепая босыми ногами по воде, мы добрались до замшелой кочки, забрались на нее.

— Они возле дуба были, — прошелестела я. — Луна прям над ним была. Надо ждать.

Мыш охнул и вздохнул. Зря я Мыша притащила, он сильно громкий. Огневки его увидят и не покажутся. Придется лес просить, чтоб позволил Мышу посмотреть. А что если не разрешит?

— Сиди тихо, не двигайся и не бойся, — шепнула я, подула на ладони и положила их на мох, закрыла глаза и попыталась почувствовать лес. Сначала было пусто и холодно, квакала лягушка, ухала ночная птица, в листьях на пригорке шуршала мышь. Потом что-то в голове щелкнуло, и все стихло. Нет, ночные звуки стали как будто внутри меня. Не открывая глаз, я видела, как машет ветвями огромная ель, как ветер перебирает листья осины и гнет молодой камыш. Мыш тоже был частью леса, значит, ему — можно.

Мой дубовый друг не понимал, что я делаю, да я и сама не понимала, только сейчас задумалась. Колдую? Старая Фло рассказывала, что когда колдуют, получаются чудеса. А это разве чудо? Меня просто любит лес. Или у меня такое странное колдовство? Я не могу превратить Прыща в жабу, но могу ли заставить жабу на него напасть? Или собаку?

Мыш тихонько ахнул, и я перестала думать, посмотрела на поляну другими глазами: над деревьями восходила луна, серебрила лужицы болот, где вспыхивали и гасли гнилушки.

— Пойдем отсюда, — пролепетал Мыш. — Демоны танцуют! Что если упыри полезут?

Минуту назад я была уверена, что с нами ничего плохого не случится — лес не позволит, но теперь страх Мыша передался так отчетливо, что затряслись поджилки, но я стиснула зубы, нащупала ладонь друга.

— Не бойся. Стыдно бояться, мы уже большие. Или ты — трус?

— Нет! — Мыш вперился в мертвый дуб, охваченный серебристым сиянием луны.

Его корни вылезали из земли, словно он хотел вытащить их и переползти в другое место, а черное дупло там, где ствол делился на три толстые ветки, напоминало глаз.

— Ждем, — скомандовала я и замерла. — Не двигаемся.

Мыш тоже замер. Откуда-то я знала, что двигаться нельзя — огневки испугаются. Ночь выдалась прохладная, сырая, и вскоре зубы начали выбивать дробь, руки окоченели. Рядом трясся от холода Мыш. То ли падала роса, то ли оседал туман, и его волосы покрылись водяной пылью, наша одежда стала влажной.

Вжавшись в землю, мы сидели долго, так долго, что ногу свела судорога, я закусила губу, но не шелохнулась. Зато Мыш заворочался и шепнул:

— Не могу больше. Ты уверена, что они…

— Тссс! Да.

— Но откуда…

— Молчи! Ой… смотри…

Или мне чудится, что из дупла льется золотистое сияние? Нет, не чудится. Холодея, я перевела взгляд на Мыша, округлившего глаза и разинувшего рот. Поздно отступать, надо досмотреть до конца.

Сияние все усиливалось, словно в дупле разгорался костер. Сердце в груди заходилось, воздух стал горячим и плотным. И вот появились тонкие, как нарисованные, светящиеся ручки, ухватившиеся за край дупла. Показалась каплевидная голова с огромными черными глазами, узкие плечики, и вот огневка, сидит, свесив ножки-палочки. Миг — и она парит, а вокруг нее то ли облако светляков, то ли крылья.

И почему от создания с кошку размером хочется бежать сломя голову?

Мыш не двигался и не дышал. Он врос в кочку и обливался потом, что-то беззвучно шептал — наверное, призывал на помощь Изгнанного Заступника, но я-то знаю, что он если и помогает, то только сильным. Слабаки и лодыри ему неинтересны.

Когда сзади подул ветер — холодный такой, осенний — мы с Мышем повернули головы и остолбенели: над нами висела еще одна огневка, смотрела внимательно глазами-углями. Теперь мне стало видно, что облако за ее спиной — крылья, а не светляки.

Сначала захотелось улыбнуться и помахать рукой, но потом почему-то начало чудиться, что огневка желает нам не добра. И правда ведь, кто сказал, что она — дитя леса? Вон как она таращится, и крылья трепещут…

Пока я разглядывала волшебное создание, боясь шевельнуться, Мыш вскочил и заорал хрипло и отчаянно:

— А-а-а-а-а-а!

Огневка шарахнулась в одну сторону, Мыш — в другую. Не разбирая дороги, он понесся по заболоченной поляне в чащу, куда даже я пока еще не ходила.

На спонтанные приемы, которые устраивал Петре, голова города, редко забредали знатные бэрры: город Дааль находился далеко на юге, на побережье, вдали от больших дорог, у подножия Драконьего Хребта, и они попросту не успевали.

Сегодня же зал приемов гудел встревоженным ульем: все модницы, все девушки на выданье из приличных семей надели лучшие свои платья, потому что бэрр Доминик Баррелио, холостой наследник целого княжества, обещал почтить прием своим присутствием.

Никто из юных дев не думал о том, что молодой князь вряд ли возьмет в жены простолюдинку — на севере не такие вольные нравы, — но каждая тайно мечтала, что именно она заполучит князя.

Пока музыканты готовили инструменты, а голова города Петре в черно-белом кафтане, как у служителя ордена Справедливости, носился туда-сюда, протирал блестящую лысину белоснежным платком и давал распоряжения слугам — слишком заносчивым и чересчур медлительным, — прибывающие гости разбивались по группам, тянули шею, силясь разглядеть в толпе прибывшего бэрра.

Замужняя Аллена не нуждалась в супруге, но князей в ее коллекции еще не было, потому она пришла пораньше, встала на самом обозреваемом месте — под балкончиком, между белой мраморной колонной и музыкантами. Каждый, кто заходил, невольно бросал взгляд на изящную девушку в алом платье с бриллиантовой диадемой в смоляных волосах, уложенных кольцами и украшенных маковыми лепестками.

Зрение у Аллены было отменное, и если вошедший мужчина ей нравился, она улыбалась Бретте — своей неудалой подруге-прилипале, к тому же тупой, как пробка. Такова жизнь: хочешь блистать — сделай подруг своей огранкой, тогда мужчины будут безраздельно твоими.

Бретта стояла в полупрофиль ко входу и поворачивала голову каждый раз, когда распахивалась дверь и на пороге появлялись гости. У нее были ужасные уши, оттопыренные и красные. Как Бретта ни старалась спрятать их желтоватыми локонами, они все равно вырывались на волю. Еще у нее была неприятная кожа в черную точку, которая чуть что краснела, и потные ладони.