Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)

Вот он делает несколько шагов по комнате… садится на стул…

…пока не выиграл…

…пойти и повеситься…

…по всей комнате веером…

…не словил…

Стоп! Еще медленнее! Что он тогда сказал? Дословно?

– Чуть снова из-за них, гадов, папашку не словил! Дважды! – отстраненно произнес Майк, вслушиваясь в каждый звук. А потом медленно оскалился – совершенно беззвучно и жутко кровожадно.

Наверное, логичнее было бы дождаться утра, которое, как известно, вечера мудренее, но терпелка у Соколова вышла из строя еще несколько дней назад. Поэтому он ограничился только тем, что добился на кухне, где решил проводить экзорцизм, нормального освещения (опять же, давно пора было перегоревшую лампочку в люстре заменить, а тут такой повод). Потом поставил на стол зеркало, отражающая поверхность которого была направлена параллельно столешнице – что называется «во избежание» – и несмело сел напротив.

Руки, вцепившиеся в обтянутую вытертым велюром лавку кухонного «уголка», мелко подрагивали. Икры ног отчаянно ныли, точно их хозяин только что пробежал несколько километров. Во рту было сухо и чувствовался горький привкус желчи. Футболка, промокшая от пота под мышками и на спине, неприятно холодя, липла к телу. Мочевой пузырь, опустошенный, кажется, совсем недавно, казался переполненным до краев, так что еще немного, и… В общем, было так страшно, как еще ни разу за все тридцать четыре года Майковой жизни – пусть и не самой насыщенной негативными событиями, однако ж и не безоблачной. Да, именно сейчас. Быть может, в нескольких минутах от долгожданного освобождения. От прекращения кошмара, не отпускающего Майка скоро уже месяц как.

Потому что освобождения-то как раз никто не гарантировал.

Последовательно задавив в себе титаническим усилием желания сходить в туалет, покурить, выпить, написать письмо маме и позвонить Ритке в запоздалой попытке помириться, как и все прочие глупые придумки с целью отсрочить неизбежное, Майк зажмурился и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов.

– Это не кончится, пока не кончится совсем! – процитировал он любимую фразу из «Терминатора». Все так же с закрытыми глазами протянул вперед руки, нащупал зеркало и повернул как нужно, чтобы в нем гарантированно отразились глаза. Следом «привел в боевую готовность» очки, подняв зеркальные стекла: ежу ясно, что двойные они не просто так. Левую руку так и оставил на уровне лба, прикасаясь к бровям и поднятым стеклышкам, чтобы можно было опустить их одним быстрым движением. А потом, собрав всю свою храбрость, всю надежду вновь стать собой и всю решимость бороться за это до конца, Майк открыл глаза.

– Ну, здравствуй! – хриплым и каким-то чужим голосом произнес он, вглядываясь в свое отражение.

Он ли?

В свое ли?

Нет, как и все разы до того, Майк никоим образом не ощущал ни признаков вторжения чужака, ни каких-то изменений в самом себе. Зрение оставалось прежним (минус один на левом, минус полтора – на правом), не кружилась голова, не менялись обоняние и слух. Просто Майк знал: Потап Соколов – там. В его голове. Значит, буквально через удар сердца Майка не станет. На какое-то время или навсегда. Значит, нужно успеть первым.

Странно, но даже когда зеркальные стекла с тихим щелчком встали на место, Майк не почувствовал решительно ничего.

А вот минуту спустя, уже вплотную приблизив к зеркалу ничем не защищенные глаза и жадно, без опаски рассматривая себя – да, да, себя и только себя ныне, присно и во веки веков! – хохоча и плача одновременно, и одновременно же понимая, насколько его поведение со стороны выглядит диким и стыдным, но ему на это решительно наплевать, соберись даже на двенадцати квадратах кухни полгорода, потому что он даже убежать сейчас не успеет – рухнувшее на плечи облегчение почему-то сделало конечности вялыми и бессильными, как лежалые стрелки зеленого лука, – о да, вот тогда Майк Соколов наконец-то кое-что почувствовал. Впервые в жизни почувствовал всеобъемлющее и совершенно безграничное счастье.

Казалось бы, после всего перенесенного Майк должен был спать как убитый. Куда там! Не помогли ни скромный ужин из вымоченного в молоке с яйцом и обжаренного белого хлеба, намазанного джемом, ни расслабляющий душ и чистое постельное белье, ни мечты о том, как завтра он займет у Меликяна денег до зарплаты, купит пару бутылок хорошего портвейна, несколько видов сыра, каких-нибудь мясных нарезок и солений, затащит в гости Кузина, и они будут болтать, как бывало, до самого утра. Мысль, неприятная, настойчивая и неотвратимая, как перфоратор соседа рано утром в выходной, сверлила изнутри черепную коробку.

Очки. Лежащие там же, где Майк их оставил, кое-как стянув, а потом просто разжав ледяные пальцы, – на кухне, под столом на полу, слева. Очки, в зеркальных стеклах которых был сейчас заперт – тут у Майка не было ни малейших сомнений – Потап Соколов. Заперт навсегда.

Представив на мгновение отца – жалкого, скрюченного, заключенного в тесную камеру с зеркальными и почему-то фасеточными, точно стрекозий глаз, стенами и потолком, в которых извиваются сотни отраженных и отражающихся Потапов с искаженными неслышным воплем лицами, – Майк понял, что о сне можно забыть.

Чертыхаясь, он поднялся, кое-как нашарил в потемках тапочки и пошлепал на кухню.

Конечно же, они были на месте. Покачивая их в руке, держа за дужку, Майк задумался. По-хорошему, стоило немедленно раскрыть окно и выбросить очки в темноту, чтобы их раздавила, смяла в лепешку проезжающая машина. А еще лучше – швырнуть на пол и растоптать самому. Или даже разбить молотком. Превратить в мешанину из сплющенных и гнутых серебристых полосочек и ртутно-блестящих осколков. А потом разрезать эту лепешку ножницами по металлу на мелкие кусочки и утопить в парковом пруду. Осколки же толочь до тех пор, пока от них не останется лишь цветной песок, песок этот тщательно, до крупинки смести в совок, а потом развеять по ветру. Короче, сделать так, чтобы Потап никогда уже не покинул своей тюрьмы. Навсегда обезопасить людей, но в первую очередь себя. Потому что еще раз подобного испытания он, Майк, просто не переживет. Да он и сейчас-то не рехнулся просто чудом! Нееет, хватит! У Потапа был шанс, но иных горбатых даже могила не исправит. Так что пусть теперь родитель пеняет на себя, потому что второго шанса Майк ему не даст!

Но чем более ожесточенно Соколов размышлял на тему папеньки, так по-скотски обошедшемся с сыном и вообще чуть его не уморившим, чем более красочно представлял себе уничтожение очков (и Потапа), тем неспокойнее у него становилось на душе, а справедливое возмездие начинало представляться едва ли не хладнокровным убийством.