Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)

На какую-то ничтожную долю секунды представилось грозному Ангелу, как утреннее солнце отражается в росе, бусинками рассыпавшейся по листьям молодого подорожника. А еще представилось, будто он – простой смертный, идущий полем, которому не видно конца и края. И где-то там, на самом горизонте, подпирает небо крыша его лачуги, где женщина в платке замешивает субботнюю халу. На одно мгновение дрогнула карающая десница и выронила меч. Невидимо это оружие для простых смертных, спящих на ходу, погруженных в свои заботы. Только перед самым концом, словно поддавшись внутреннему голосу, вздрагивают они, инстинктивно почувствовав у своей груди смертоносную сталь, открывают глаза и с удивлением замечают вокруг себя мир, который им вот-вот предстоит покинуть. Ударился волшебный меч о каменный пол, и брызнули искры во все стороны, вырвались сотней фиолетовых светлячков из открытого окна, ослепив прохожих на улице и птиц, спорхнувших с ветвей деревьев. Городок встрепенулся, дернул плечами, сбрасывая сон. Кто-то продолжил заниматься своими утренними делами, легкой рукой отведя морок. А кто-то вздохнул полной грудью, втягивая в себя утренний воздух, бодрящий и свежий, услышал шепот листвы, пение ветра и стук собственного сердца. Не сговариваясь, направились люди к дому на окраине города, словно что-то манило их туда, и остановились, завороженные. Только молочница, вдова Фридмана, теребила свой фартук, не замечая, как слезы текут у нее по щекам.

Глянул Йоське под ноги и увидел меч. Старый меч, без драгоценных камней и замысловатых рун. Как он тут оказался? Взял Йоське его в руки, и только сейчас заметил светловолосого юношу в своей комнате.

– Верни меч, Йоське, – сказал тот, и у старика от этого голоса пробежали мурашки по спине.

– Кто ты? – прошептал Йоське.

– Ангел Смерти, – ответил гость.

Нет, не мог этот красивый юноша быть Ангелом Смерти. Не бывает у Смерти таких белых рук и золотых кудрей. Не бывает румянца на нежных щеках, где едва начала пробиваться щетина. А вот глаза… Глаза у него были нечеловеческие, и Йоське не выдержал взгляда, зажмурился и еще крепче сжал рукоять.

Теперь нити тысяч жизней забились в его ладонях. Тысячи судеб оказались в морщинистых руках сапожника, став его судьбой, его жизнью и его смертью. Смерть смотрела на Йоське глазами молодого парня, глазами, в которых колыхалась бездна. Целых тридцать секунд стоял Йоське перед Ангелом Смерти, сжимая в руках волшебный меч. Целых тридцать секунд в мире никто не умирал. Некому было поразить мечом тех, чей путь на земле завершился. На целых тридцать секунд в мире воцарилось бессмертие.

– Верни меч, Йоське, – повторил Ангел, – по-хорошему верни, а то сгоришь заживо!

– Один день, – ответил Йоське, не глядя ему в глаза, – дай мне всего один день.

Оказывается, Ангелы умеют смеяться. Или это человеческое заговорило в Ангеле Смерти, когда он лишился своего главного атрибута.

– Твои минуты сочтены, а ты еще смеешь торговаться? Ну, будь по-твоему. Я приду завтра в это же время.

И меч, вырвавшись из рук сапожника, вернулся к своему хозяину.

Вышел Йоське из дому и удивился, увидев толпу под своими окнами.

– Доброе утро, – сказал он.

Первым, кажется, обрел дар речи Давид, владелец небольшой лавочки в центре города. Он перестал крутить пуговицу рубашки, едва сходившейся на круглом животе.

– Что тут у тебя, Йоське, случилось?

– У меня? Замкнуло проводку, оттого и искры посыпались прямо из стены, – как можно спокойнее ответил Йоське.

Казалось, все вздохнули с облегчением. Это всего-навсего электричество! А мы-то думали! Нет, мы ничего такого особенного и не думали, так и решили сразу: у Йоське в старом доме электричество барахлит. Вот и пришли проверить, все ли в порядке. Соседи, как-никак…

Что бы сделали вы, случись вам выторговать у Смерти один день? Выплатили бы все долги? Переписали бы завещание? Попросили бы прощения у родных и знакомых? Или же пустились бы во все тяжкие, зная, что терять уже нечего?

Йоське подождал, пока все разойдутся, и медленно побрел в свою мастерскую.

Там он и провел свой последний день за работой, клея подошвы, ставя набойки, сшивая лоскуты кожи. Кое-кто в Пардес-Хане еще до сих пор носит башмаки, подбитые старым сапожником Йоське.

Дед Сережа был из тех, кого старость дома не застанет. В свои девяносто шесть он был легок на подъем и ясен умом, как в тридцать. Язык у Деда был остер, как бритва, голова бела, как сахарная пудра, а семья велика, как вьетнамский рынок. Дед Сережа не был ее главой, хоть и считался старейшиной рода. Лет тридцать назад он уступил главенство сыну старшего брата, Александра Сергеича, Сашке-малому, которому на тот момент исполнилось пятьдесят, и с тех пор в дела семьи особенно не вмешивался, никому не досаждал и жил сам по себе, белым бобылем, на Сортировке, где-то в районе Южного переулка. Гнал «Сергеича», курил папиросы, читал книги из числа тех, до которых в молодости все как-то не доходили руки, да писал изредка письма многочисленной иногородней родне.

Благодаря Деду Сереже все ветви семьи жили дружно, встречаясь на свадьбах, юбилеях и похоронах, новости распространялись в родственном кругу быстрее света, все знали все обо всех, ходили и ездили в гости. И только о том, что творится в жизни у Деда Сережи, родные как-то не задумывались. Постепенно забылось даже название улицы, где стоял Дедов дом, потому что в гости к Деду никто не ходил – даже в голову не приходило никому зайти. Бесполезное занятие. Дома Деда не было никогда. Тикали часы, помахивая большим полированным маятником; уже оттопырив два пальца на резиновой перчатке, бродило домашнее; полз в змеевике «Сергеич», капая в трехлитровую банку под табуреткой. А хозяина – не было. Поэтому стоило кому из мужиков проштрафиться, явиться домой за полночь, отговорка была одна – Деда, мол, навещал. Да не застал. А до Сортировки концы немаленькие…

Зато уж если Дед навещал кого, то был неотвратим как гроза, как веселая шумная буря, от которой неделю, а то и две после отходят домочадцы, люстра покачивается, а соседи осторожно и с опаской открывают дверь на лестничную площадку. Дед Сережа был жизнелюб старой закалки, наделенный той жаждой жизни, что заставляет покорять снежные вершины, строить магистрали, вспахивать на одном энтузиазме целину, а к преклонным годам переплавляется в едкий, сдобренный матерком и саркастическими присказками неистребимый оптимизм. Под Сталинградом в январский мороз лишился связист Дед Сережа половины правого уха и нескольких пальцев на обеих ногах, и, если верить самому Деду, оттого укоротился он, рослый в те поры красавец, под ножом хирурга в полевом госпитале на добрую ладонь. И еще настолько же усох, тоскуя по жене. Бабушка Таисия, виновница Дедова усохновения, на это только смеялась, разводя круглыми ладонями: простите, мол, люди добрые, болтун и есть болтун, и в молодые годы был плюгавенький да говорливый.