Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)

Глеб остановился.

– Глупость какая-то, – сказал он. – Я думал, вы действительно дальние родственники Алины, приехали скорбеть, а вы… Не тот момент выбрали для шуток, уважаемые: я сегодня жену похоронил, мне не до идиотских забав. Прощайте.

Он развернулся и зашагал обратно. «Если остановят, – думал, – буду орать. Клоуны недоделанные!» Но его никто не хватал, не преграждал дорогу, не уговаривал. Странная троица молча шла следом. Глеб оборачивался, и всякий раз Рыжая кивала ему, а Серый ухмылялся. Носатый глядел в сторону.

Кладбищенская ограда словно растворилась в тумане. Глеб ждал, что вот-вот наткнется на нее, в крайнем случае, выйдет к дороге, но минуты ползли, он месил промокшими туфлями лесную гниль, а проклятый осинник не думал кончаться. Мобильный, вытащенный украдкой, честно вывел на экран текущую локацию, но позабыл дать хоть какие-нибудь ориентиры. По мнению дурацкой программы, на десятки километров вокруг раскинулся девственный лес. Можно было повернуть на север и часов через пять-шесть добрести до охотничьей сторожки – единственного строения, отмеченного спутником. Вот только в лесу начинало темнеть, а надоедливая морось постепенно превращалась в дождь.

– Ладно, – сказал Глеб, развернувшись, – я не знаю лес, я заблудился в трех соснах, а вы хотите позабавиться. Предположим, я стану играть на ваших условиях, но тогда вот первое желание: выведите меня из леса.

Серый расхохотался.

– Удрать решил, умник, обратно под крылышко вайфая и доставки на дом? Нет, первым загадаю я. А ты думай. Поспешное желание, как незрелая слива – никакой пользы от нее, лишь оскомина и понос.

Глеб хотел спорить, но тот запанибратски хлопнул его по спине и сказал:

– Давай-ка ты угостишь меня обедом, а? Вот такое простенькое желание. Соглашайся!

Заплатить за ресторан? Так просто? «В конце концов, устроить нормальные поминки я обязан, – подумал Глеб, – зато эти доведут меня до города. Потерпеть час-другой – и больше я с ними не увижусь». Он кивнул.

Рыжеволосая взяла его под локоть и, заглядывая в глаза, сказала:

– Тогда повторяй: «Я, Глеб Старостин, доброй волей и именем рода клянусь исполнить желание Вольха Серого, велесова зверя, и угостить его так, как того требуют сказки и правды».

Глеб пожал плечами и повторил.

Серые сумерки укутали лес, по земле пополз туман. Длинными языками щупал траву, собирался рыхлыми лепешками на полянах. В обманчивых его отблесках зашевелились кусты, деревья искривили стволы, будто намереваясь вырвать из земли корни-якоря и пойти вслед за туманом. Звуки стали глуше, размеренное совиное уханье заглушило щебетание лесной мелочи.

С пепельноволосым творилось странное. Он припал к земле, шальные глаза засветили в полумраке, а лицо исчезло в пляске суетливых теней. На миг показалось, будто это и не лицо вовсе, а волчья морда, если только бывают у волков такие огромные, такие бездонные и жадные крокодильи пасти.

Чудовищные зубы сомкнулись на ногах Глеба и откусили их.

Он рухнул в мокрую траву, даже не успев испугаться. Лишь долгим мигом позже, когда культи охватило жидкое пламя, а ржавый тесак боли разворотил внутренности, Глеб закричал.

Он орал так, что липкий туман втянул свои щупальца и исчез среди деревьев.

Высоко-высоко в черном небе захохотали звезды.

Над Глебом склонились лица. Рыжая улыбнулась чуть виновато и бросила ему на грудь ломаные стебли – тех самых ирисов, лепестки которых усеяли могилу Алины. Вран глядел без интереса. Зато Серый – обычный Серый, с человеческим лицом – хлопнул вопящего от боли Глеба по щекам и, склонясь к уху, зашептал:

– Ты умираешь, братишка. Ну надо же: еще миг назад здоровый мужчина, и вдруг почти труп. Несправедливо, да? Но, с другой стороны, признаем: ты был жалок. Сидел в офисе, психовал из-за мизерной зарплаты, вместо дружбы приятельствовал, занимался сексом – вместо любви. И горсть этих убогих несуразностей называл жизнью. Так стоит ли страдать ради них? Теперь, когда вот-вот все закончится, пора сказать себе: мне незачем жить, я не знаю, что это такое, я никогда не пробовал.

Он вытащил из кармана сигареты, прикурил одну и вставил Глебу в рот.

– Затянись напоследок, говорят, помогает. Хотя чего уж теперь? Вторую попытку из нее не выдымишь. Но ты же вроде и не собирался, ты умереть хотел. Я понимаю: держаться-то не за что. У одного дочка маленькая, он ради нее стальную арматуру зубами перегрызет. Еще у кого – пес любимый или кот, тоже не бросишь за просто так. А у тебя? Даже хомячка нету. Самое время умирать…

Серый ухмыльнулся и выдохнул едва слышно:

– …или загадать правильное желание.

Глеб хотел ответить. Он хотел закричать в темнеющее небо, но из горла лезли лишь хриплые стоны. Тогда он собрался, вдохнул побольше воздуха – и выгнулся дугой в припадке режущего кашля.

– Ну хватит! – сердито бросила Рыжая. – Будто не видите, что он уже все понял!

Она нагнулась и поцеловала Глеба. Ее губы словно выбили жгучую пробку. Он вдохнул и застонал:

– Жить! Я хочу жить!

Вран выудил из кармана два пузырька и перебросил Серому. Тот взял черный, откупорил и обильно полил культи Глеба. Запахло болотом. Через миг боль утихла, словно и не было. Зачесались колени. В бедрах стрельнуло, будто слабый электрический разряд пробежал по костям. Глеб оперся на локти и сел. До пояса тело слушалось свободно, но вот ноги, его голые розовые ноги, лежащие на пропитанной кровью земле… их он не ощущал.

– Погоди, братишка, – сказал Серый, – это была только мертвая вода.

Он щедро плеснул из белого пузырька, остатки влил Глебу в рот. Эта вода пахла земляникой, на вкус была и сладкая, и горькая, и соленая одновременно. Кишки взорвались фейерверком, небо полыхнуло багровым.

Дернулись ноги.

Слева послышалось лисье тявканье, справа мелькнула волчья тень. «Обложили, – решил Глеб, – загнали в угол. Не доели. А мы еще посмотрим кто кого!»

И он рванул. Помчал, не особо заботясь о направлении, лишь бы подальше. Земля летела под ногами. Он петлял между деревьями, перепрыгивал кусты и коряги, разбрасывал в стороны сухие шишки. Пиджак цеплялся за сучья, и тогда Глеб скинул его, а вскоре сорвал и рубашку, подставив разгоряченное тело ночному ветру. От костюма остались лишь брюки, откушенные – обгрызенные? оборванные? – выше колен. В какой-то миг представилось, как он выглядит со стороны, и Глеб засмеялся: доморощенный мауглик, йети его йетить! Ну и что? Зато он живой. И свободен, и ночная чаща перестала пугать неведомыми опасностями. И он с детства не бегал так – самозабвенно, восторженно, когда нет ничего, кроме страстного желания обогнать самого себя, когда только плотный воздух, обхвативший грудь, мешает взлететь.