Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)

– Ну, будь по-вашему, по-твоему… – отвечает голосок, и все с тем же произношением «энигмовским», шалавным.

И как шибанул парок – ажно крыша над баней приподнялась! Как засвистел новый веничек, да не один, а пара сразу! Как пошла невидимая баньшица ухать да охать, богатыря охаживая, тут и понял Илья – вот она, смертушка лютая. Не в чистом поле явилась с копьем хазарским наперевес, не в темном лесу подкралась с секирой варяжской в руках, не на острие стрелы кленовой из заречной дали прилетела, а нашла его тута, в бане.

Нашла и уже не выпустит!

Лежит богатырь, Даждьбогу душу отдает помаленьку. И вроде все чинно, правильно – уже и ног не чует, и руки отнялись, в ушах шумит, перед глазами круги…

Но что-то мешает! Что-то прямо вот не дает Илье помереть спокойно. Заноза какая-то в мозгах. Как камешек в сапоге, как гвоздь в лавке, как соломинка в коктейле.

А мысли у Ильи уже не ворочаются, лежат просто в голове, как бревна. Но пришлось поднапрячься, одно из бревен повернуть, активизировать, так сказать, процесс. И понял Илья, отчего ему не помирается.

«Энигма» же! Когда с Марьюшкой он женихался еще, очень популярными были эти полузадушенные шалавные песни. Из каждого ларька, из каждой форточки неслось:

И привиделось Илье в предсмертном мороке лицо Марьюшкино. И было оно нефига не мило, не благостно, а, напротив, весьма гневливо, ибо Марьюшка «Энигму» эту проклятущую терпеть не могла никогда и всегда плевалась, когда слышала «Диман, диман…» и прочие запевки.

А надо вам сказать, что когда Марьюшка гневалась, Илья себе места не находил, натурально. И стоило только ему увидать женины сердитые очи, как сразу помирать богатырь отставил. Вскочил он на полке, башкой о притолку вдарился, от искр прижмурился и вниз спрыгнул, да так проворно, что веники по лавке вхолостую захлестали:

– Шлеп! Шлеп! Шлеп!

Охнул голосок, взвизгнул потом, ноги босые по полу протопали. Илья пар рукой разогнал, смотрит – и видит: стоит перед ним баба в простыне. Ну, баба как баба, даже очень: ланитами баска, персями заманчива, бровьми союзна, устами сахарна, очами шкодлива, чреслами манлива. Власы пушистые торчком стоят, и сама вся трясется.

– Ты чего, – спрашивает, – вскочил, гостенек дорогой? Это так у нас не полагается! Ты уже отходить должон, в Ирий-сад направляться, а ты…

И голосок, надо сказать, у нее уже вовсе не как из «Энигмы». Скрипучий такой голосок. Мерзковатый. Да чего там, просто мерзкий. Как у продавщицы в винном отделе.

Илья, конечно, в бабах толк знал, богатырь все же. Знал он, к примеру, что все бабы разные, но при этом все одинаковые. Как так получилось – про то Алешка Попович хорошо растолковывал, что-то там про единство противоположностей, диалектику и прочие мудреные вещи. Этим он всегда курсисток умел соблазнить, причем по трое зараз.

Илья такое было без надобности, и из всей Алешкиной философии уяснил он только одно: баба как конструктор. Можно ее сделать и высокой, и низкой, и красивой, и страшной, и фигуристой, и плоской, и умной, и дурой полной, да только вот все это из одних и тех же деталей делается, одинаковых. А потому в поведении бабском или там в желаниях разобраться можно на раз-два.

Надо только детали знать и в общей конструкции их увидеть.

– Иди-ка сюда, красна девица, – поманил бабу Илья пальцем. – Ща я из тебя Афродиту буду делать. В пене и мыле. Миа кульпа, твою мать!

– Ой, не замай, родимый! – совсем уж бабьим, а точнее, бабским голосом заблазнила хозяйка бани и в дверь бросилась. Ну, Илья за ней. Выскочил в предбанник – и видит, что никакая не баба перед ним, а самая настоящая баньша! Куда чего девалось – простыня дерюгой обернулась, волосы – мочалом, лицо скукожилось, перси опали, ланиты почернели.

– Ах ты поганка! – заревел Илья, хватая баньшу за шкирняк. – Тебе кто велел меня тут до смерти запарить?! Говори!

– Ой, Илья Иваныч, не губи, всю правду скажу, как на духу! – заскрипела баньша, извиваясь в богатырских руках. – Не виноватая я, он сам пришел!

– Кто? Кащей?

– Он, он, лихоманкая его затряси! Встреть, грит, Илью Иваныча, да попарь в баньке с вечником, как ты любишь… А я что, я личность подневольная! Дитя природы, дурное причем!

– Ты меня не жалоби, – нахмурился Илья. – Дитя природы дурное – про то все знают – это Яга, фольклорный элемент. А ты, паскуда, нечисть окаянная. И таких, как ты, я всегда давил и давить буду! Вор должен сидеть в тюрьме!

Баньша грустно вздохнула.

– Будете сидеть! Я сказал! – Илья разжал пальцы и крепким пинком отправил баньшу в свободный полет. Поднявшись в воздух, та что-то заорала диким голосом, но вскоре скрылась за дальним лесом.

– Хорошо пошла, – пробормотал Илья, из-под ладони проводив баньшу взглядом. – Небось, до Англии долетит. А может, и до Ирландии.

Вылил на себя Илья десять бочек студеной колодезной воды, охолонул, натянул ватник, сел на Сивку и закручинился. Ни на шаг он не приблизился к Марьюшке своей, да вдобавок выяснил, что суровый ворог ему козни чинит, нечисть науськивает.

– И кто бы мне подсказал, что делать, кто бы верной тропой направил? – сам у себя спросил Илья. И сам же себе ответил: – Никто! Один в поле не воин, если только этот один – не Один. Эх, была не была, наперекор всему буду делать! Никуда не поеду!

И наступила тут тишина великая на весь окрестный мир – птицы от удивления щебетать перестали, зайцы на огороде капустой подавились, собаки в будки заховались и хвосты поджали и даже бык на базу перестал колоду бодать и башку рогатую задрал – мол, как так «не поеду»?

– А вот так! – Илья слез с Сивки. – Будем ломать систему. Если гора не идет к Магомеду, значит, все нормально – горы не ходят. Дзэн, короче. Не хоти – и все тебе будет. А посему – привал и отбой. После баньки – самое оно.

И только развалился богатырь в теньке, только собрался задать храпака, как сработал дзэн! Прямо вот по всей восточной правильности сработал, как надо – послышалась издалека песня гнусная, песня гнусная, немелодичная. Надтреснутый старческий фальцет выводил:

– Надо же, Боян! – обрадовался Илья и поднялся на ноги.

По дороге действительно пылил седой старичок с гуслями под мышкой. Он в очередной раз задрал узкое морщинистое личико к Яриле и собрался снова завести свое: «О, Боже, какой мужчина!», когда заметил Илью.