Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)

– Поешь, значит? – хмыкнул богатырь.

– Дык это… – Боян неожиданно смутился и покраснел. – Здравствуй, свет-Илюшенька, славный богатырь киевский!

– И тебе не хворать, – кивнул Илья. – Тебе сколько раз в дружине говорили: засунь свою попсу в… в нее и засунь, короче. «Батяню-комбата» выучил?

– Ага! – обрадованно закивал Боян.

– А «Блокпост»?

– Ну-у… выучил, да. Тоже.

– А ну давай!

Боян вздохнул, перетянул гусли на пузо, провел рукой по струнам и зачастил:

– Достаточно, – махнул рукой Илья, незаметно промакивая рукавом ватника скупую мужскую слезу. – Верю. Выучил.

Боян облегченно вздохнул.

– Ну, я пошел тогда.

– Постой-ка, – Илья внимательно посмотрел на старичка. – Знаешь, монголы говорят: «Если два богатура встретились в степи, это не случайно».

– Дык ить я не богатур! – смикитив, что дело пахнет припашкой, заголосил Боян.

– Я образно! – оборвал его Илья. – Короче, вопрос у меня… Про Марьюшку мою и Кащея. Ты по свету мотаешься, со всяким отребьем якшаешься – может, знаешь его?

Боян еще раз вздохнул – весь жизненный опыт вопиел ему, что если сразу отмазаться не получилось, то, значит, теперь уже и не получится.

– Знаю, Илья Иваныч, как не знать. Все уже про то говорят, даже менестрели с минезингерами и акынами.

– Не, ну как всегда! – зарычал Илья. – Я все узнаю последним. А ну! – приказал он Бояну.

Уселся Боян, ноги заплел по-татарски, привалился плечиком к пню дубовому, подзинькал гуслями и объявил:

– «Про царевича Серегу и Агриппину Кащеевну».

Быль!

– Про кого-о?! – у Ильи вытянулось лицом. – Какого еще Серегу?!

– Илья Иваныч, – мягко произнес Боян. – Ты не серчай до времени, ты весь борщ выхлебай, тогда и мясцо на дне найдешь…

– Понял тебя. Валяй, – кивнул Илья, приготовившись слушать.

– Ларчик открываем, сказку начинаем. Дело долго делается, да сказка скоро сказывается… – загнусавил Боян, перевернув гусли – чтобы не мешали своими струнами, не отвлекали от сути. – Когда Василиса Премудрая, Василиса Прекрасная и Василиса Микулишна одна за другой отвергли костлявую руку и холодное сердце Кащея, бессмертный повелитель Тридевятого царства загрустил.

На запах грусти тут же явились и заморский гость Грин Тоска, и гость с востока Лень-ибн-Лень аль-Лениве, и давний Кащеев приятель Хандра Глумич Скукицкий.

Все обитатели Тридевятого царства – лешие, домовые, василиски, аспиды, русалки, Одноглазое Лихо и Баба-Кикимора с Кикиморанятами – приготовились к плохому. Плохое сразу же и случилось.

Кащей вместе с приятелями так грустил, тосковал, ленился, хандрил и скучал, что весь его чернокаменный дворец покрылся плесенью, зарос мхами и лишайниками. Окна занавесились паутиной, замки на дверях заржавели, а над башнями повисла темная туча, из которой все время шел дождь.

Осталось Тридевятое царство без правителя. Повздыхала нечисть, погоревала – да и принялась жить сама по себе. Долго ли, коротко ли все это продолжалось – никто не ведает, да только совсем разбаловалась тридевятая нечисть. Кот Баюн мышами увлекся, совсем перестал одиноких путников подстерегать, волшебник Черномор полетел в гости к Алладину, да так и не вернулся, кикиморы в спячку залегли, и по неведомым дорожкам шатались одни только объевшиеся мухоморами лешие.

Смотрела Баба-Кикимора на все это безобразие, смотрела – да и решила брать дело в свои цепкие руки. Раздала она Кикиморанятам метелки, себе самое большое помело взяла – и давай порядок наводить, только пыль столбом встала над Тридевятым царством!

Выгнала Кикимора из Кащеева дворца иноземных гостей, отскребли Кикиморанята мох да плесень, самого Кащея в баньке отпарили, щелоком почистили, в парадный кафтан нарядили да на трон усадили.

«Беспорядок у тебя, батюшка! – говорит ему Баба-Кикимора. – Зарос весь по самые брови. Развел, понимаешь, грязюку, а царство тем временем пошатнулось. В общем, голубь, хош ты али не хош, но придется тебе жениться!»

«Я бы и сам рад, – отвечает Кащей, – да кто за меня пойдет…»

«Как это – «кто»? А дочка моя меньшая, Скрипица Кикиморовна? Ты погляди, батюшка, какая красавица, какая умница…»

И подводит Баба-Кикимора к Кащею дочку свою. Глянул Бессмертный – а невеста тоща, зелена, на носу бородавка, зубов всего два, и оба кривые. Хотел он уже было отказаться, но Кикимора помелом пристукнула, брови нахмурила, и оробел Кащей.

Тут и свадебку сыграли. Все Тридевятое царство на ней гуляло, молодых поздравляло. В положенный срок, в темную ночь, родила Скрипица Кикиморовна Кащею не сына, а дочь.

Кащей рад-радешенек. Если бы сынок родился, пришлось бы ему трон уступать, а тут и родителям радость, и царство в своих руках останется.

«Нарекаю тебя Агриппиной, будешь людей изводить, насылать на них грипп, ОРЗ и разные ОРВИ!», – сказал Кащей новорожденной и отправился пировать.

А девочка вовсе не хотела никому вредить. Пошла она не в отца да и не в мать. Те оба костлявые, носатые, хитрые да злобные, а Агриппина вышла прямо на загляденье – личико розовое, губки бантиком, бровки домиком, глазища синие, а косы рыжие.

Так и стали жить-поживать – Кащей злодействами занимается, Тридевятым царством под бдительным оком Бабы-Кикиморы управляет, жена его по хозяйству хлопочет, а царевна Агриппина Кащеевна у окошка сидит, косы заплетает, горюет да слезы льет.

Это еще не сказка, это присказка. Сказка впереди будет…

Царевичу Сереге не везло с самого рождения. У всех царевичей имена правильные, героические, всех Иванами зовут. А его царь-батюшка Иван Стодевятнадцатый Серегой назвал. «Мой прадед Иван Иванычем был, мой дед Иван Иваныч, отец тоже Иван Иваныч, и я сам Иван Иваныч! Хочу, чтобы мой наследник нормальное, человеческое имя носил!» – так сказал на пиру по случаю рождения сына царь-батюшка, и писцы тут же и записали новорожденного царевичем Серегой Иванычем.

В детстве еще ничего было, а как вырос Серега и пришла пора подвиги всякие совершать – тут и началось. Вот поехал царевич со Змеем Горынычем сражаться. Ну, Змей перед битвой, само собой, спросил: «Как зовут тебя, добрый молодец, скажи напоследок, чтоб мы знали, кому эпитафию писать?» Ответил царевич: «Зовусь я царевич Серега…» Ну, Горыныч как начал хохотать да по земле валяться – чуть не раздавил царевича. Хорошо еще, что закашлялся, огнем поперхнулся, сам себе хобот спалил, а то сраму не оберешься.