Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

При одной только мысли о том, что сейчас начнется отвратительная перепалка, у меня закололо в висках. Я сдавил их, пытаясь перебороть предательскую ломоту.

— Перестаньте! Прекратите немедленно! Ты, — я предостерегающе, не давая себя перебить, сверкнул глазами на Нэльвё, — хватит ее подначивать! А ты не ведись на его шутки! Пусть себе мелет, что хочет.

И добавил, уже надломившимся голосом:

— Поговорим… позже. Когда будем одни.

Вспышка отняла у меня последние силы. От накатившей слабости я не мог даже сидеть. Упершись в пол дрожащими руками, медленно опустился на грубо сколоченные доски. Голова гудела страшно: так, что любой резкий звук отдавался нестерпимой болью.

Я поерзал в надежде устроиться хоть чуточку удобнее — и с удивлением наткнулся на что-то мягкое. «Торба с одеждой», — сообразил я. И, чуть-чуть пододвинувшись, пристроил голову на нее. Не подушка, конечно, но тоже ничего. Сойдет.

Поскрипывание туго натянутого каната, тихий шелест разбивающихся о борт вод убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза, проваливаясь в сладостное небытие и забвение, в ласковые объятия дремы — не сна и не яви.

Волны что-то нашептывали, качая паром в своих ладонях. Я вслушивался в их ясные и звонкие переливы, в редкие обрывки тихих, неразборчивых слов, которые тут же, играясь, сносил, ветер.

«Ele… ell-e… li-e… el-le…» — перебирали они напевом, убаюкивая. Я засыпал. И только на тонкой грани между сном и явью вдруг понял, что они шептали.

Я распахнул глаза. Напевы, прежде неясные, переливчатые, вдруг обрели один-единственный голос.

Приподнявшись на локтях, я огляделся, ища того, кто так настойчиво меня звал — и замер. Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, белела сотканная из утренней зари башня. Тонкая, обманчиво-хрупкая, невозможно-изящная, она стрелой устремлялась ввысь, пронзая темнеющее небо. Лучи заходящего солнца обнимали ее, и белоснежный камень — теплый даже на ощупь, шепчущий под прикосновениями — окрашивался мягким, чуть розоватым светом.

Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, теперь белела Ильмере. Башня-лебедь, жемчужина берегов Майры, любимое и позднее творение бессмертных. Непохожая в своей хрупкой нежности, утонченности ни на первые замки Зеленых Холмов, мрачные и грозные, выстроенные в век Драконов, ни на дворцы Расцвета.

Я не в силах был отвести взгляд. Глаза слезились, уже почти болели, а я все смотрел, смотрел…

Смотрел, пока мог.

Пока слезинка — прозрачная, искристая, дрожащая мириадами радуг — не сорвалась с ресниц и не разбилась о щеку стайкой солнечных бликов.

Стоило мне отвести взгляд, перестать смотреть хоть на секунду — и наваждение растаяло в золотой взвеси. Передо мной вновь темнели уродливые каменные стены города-крепости. Мозаичные улочки сменились подгнившими досками мостовых, многоцветные витражи — мутными стеклами.

Все было, как прежде. Только в волнах, еще пламенеющих, больше не звучали напевы. И в ветре, раньше игривом и ласковом, поселились холод и отстраненность. Чуждость.

— Я знаю, что ты здесь, Ильмере.

Шепот-выдох почти не разомкнувшихся губ, утонувших в шелесте волн. Но она услышала.

Она — незримая, неосязаемая; не видение — порыв ветра, чье-то воспоминание. Не душа города, нет, — но его воплощение.

Налетевший ветер зашептал, заговорил, запросил, дробясь и повторяясь из раз в раз:

— Освободи, освободи, освободи меня… elli-e taelis…

«Elli-e taelis»…

Губы скривились в улыбке — болезненно-неправильной, уродливой.

— Я больше не сказитель, Ильмере.

В словах, таких простых, обыденных — горечь, отчаянье и боль, непроходящая так долго, что о ней, кажется, уже можно забыть. И свыкнуться, считая частью себя.

— Прости.

Бесконечно-жестокое, лишающее надежды обоих.

— Сказитель, — мягко шепнула она набежавшей волной. Ветром всплеснуло волны, и паром дважды, как маятник часов, качнулся на гребне. — Я слышала, как о тебе пел ветер.

— Ты ошиблась. Как и он.

— Он не ошибается, elli-e, — грустное, переливчатое. Ветер обнял меня, лег на плечи — и мне впервые стало холодно от его прикосновений. — Освободи меня. Сбрось оковы этих стен, выпусти из их плена. Верни мне крылья, сказитель…

— Я не могу, — резкое, категоричное, чеканное. Переступая через себя. — Не могу сейчас и не смог бы прежде. Прошлого не вернуть.

И добавил, не для нее — для себя, чтобы растоптать проклюнувшуюся робким и бледным цветком надежду:

— Никогда.

— Ты можешь…

— Нет, — резкое, жестокое, непоколебимое, рвущее сердце. И следом, едва ли не стоном — измученное, усталое, почти бессильное: — Нет. Оставь меня, Ильмере. Прошу. Я не могу утолить твою печаль. И никто не сможет.

Ветер завыл — глухо, отчаянно, болезненно. И объятья, обманчиво-нежные, вдруг сжались до боли.

Воды Майры всколыхнулись, потревоженные обезумевшим, не утихающим ветром.

— За перила! За перила держитесь, олухи! — крик разбил волшебство, рывком выдернув меня в реальность.

Паром закачался, как брошенное на воду перышко. Я кубарем покатился влево, потом — вправо, когда нас закружило очередной волной.

Меня отшвырнуло к одной из стенок. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело. Не обращая на нее внимания, я вцепился в ограждение изо всех сил — и рывком подтянулся, встав на ноги.

Ветер побесновался еще минуту — и утих, опустевший. Лишенный надежды.

Ильмере ушла.

— Цел? — грубо спросил Нэльвё и развернул меня, стоящего в пол-оборота, к себе.

— Да, — не сразу сообразив, что он спрашивает, ответил я.

— На тебе лица нет.

— Цел, но чувствую себя отвратительно, — уточнил я. И, собрав последние силы, выдавил из себя слабую улыбку: — Все в порядке, правда. Просто… немного нехорошо. Я прилягу?

Он смерил меня долгим, пронзительным взглядом, и, помедлив, все же разжал пальцы, предупредив:

— Уже скоро прибудем.

— Да, я помню.

Я, цепляясь за перила, шаткой походкой направился к занятому нами месту. Все кружилось перед глазами, точно в тот единственный раз, когда я угодил в шторм. Как давно это было, Всевышняя! Кажется, тысячу жизней назад.

Доковыляв, я бросил короткий взгляд на испуганную и непривычно молчаливую Камелию. Ударом ей рассекло скулу. Нэльвё пытался ухватить девушку за подбородок и развернуть к себе, чтобы исцелить царапину, а она почему-то упиралась изо всех сил.

Я опустился на дощатый пол, вытянулся — и только тогда разжал пальцы. Пол больше не казался мне жестким: настолько было все равно. Хотелось одного — забыться.

В этот раз я не слышал ни напевов, ни на успокаивающих убаюкиваний волн. Стоило закрыть глаза, как я провалился в сон, короткий, но крепкий.