Екатерина Лесина - Наират-2. Жизнь решает все

Девушка распахнула рот в придавленном стоне, взмахнула руками. Аттонио взглядом отдал приказ, и Туран крепко прижал Ярнару из рода Сундаев к полу. Почувствовал под рукой мягкость груди. Всевидящий, как же пахнет женщиной, перебивает даже остатки вони из склянки…

— Говори, проклятая! — Аттонио хрипел ей в самое ухо. А потом вдруг прикусил мочку кривыми зубами!

Девушка завизжала бы, если б не Туранова ладонь.

— Не кричи в святых чертогах! На суд пришла, суд и получишь! Видим всю тебя даже сквозь дыры, сквозь разбитые зеркала Всевидящего зрим! Печи растоплены, потому не лги и отвечай правду про жизнь твою под Оком, про людей, окружавших тебя…

За следующий час Туран убедился, что каковыми бы ни были демоны, но люди стократ страшнее.

В дом на Высотней слободе Туран послал мальчишку, вручив ему пару медяков и запечатанный Аттонио свиток. Сам же, загодя добравшись до условленного места, спрятался в тени. Ждать пришлось недолго: Бельт Стошенский, палач шадов, нечаянный игрок и последняя надежда Турана, явился вовремя.

— Слушай сюда, сучий потрах, если ты…

— Слушать лучше тебе, — перебил Туран, вглядываясь в знакомое и мало изменившееся с Гарраха лицо. Всевидящий продолжал шутить, мешая колоду карт для бакани. — Три дня на мену. Приведешь склану к красному дому у хан-бурсы, который за трактиром «Четыре копыта», спустишь в старый колодец. Сам лезть не пытайся, будет хуже.

— Я сейчас кончу тебя прямо тут.

— Кончишь. — Туран достал из кармана сверток и бросил шрамолицему. — Но тогда вряд ли когда-нибудь найдешь свою женщину. Ей будет очень страшно умирать одной, внизу.

На ладонь Бельту выпала золотая цепочка с разноцветными камушками, тусклыми в вечерних сумерках.

— Вспомни. Ты обещал ей жизнь. Так сдержи слово.

— Урод, — процедил стошенский палач, обвивая цепочку вокруг пальца.

Ударит? Не глуп, но на грани. Разумнее было бы отступить, ведь все, что нужно, сказано. Но Туран остался, выдержал взгляд и даже усмехнуться сумел, скалясь ущербной пастью:

— Да, урод.

Мэтр Аттонио был гениален, но даже ему не удалось сотворить с лицом то, что сделал с Тураном Наират. Гниль расползалась внутри, выжирала остатки прежнего ДжуШена, заполняя каверны гноем гнева, страха, ненависти ко всему. Так и становятся Карьями, сказал когда-то Аттонио… Жалко, что шрамолицый все же не решился ударить.

И в тщетной попытке исправить хоть что-то, Туран сказал:

— Её никто не обидит.

Никто. Каким бы ни был исход затеи. Но шрамолицему об этом знать не полагается.

На выполнение зарока, данного еще будучи помощником палача, и ушла вся последующая жизнь легендарного Морошека Полстучка, ханмийского палача, в руках которого никогда не мучился ни один приговоренный. Болтали, что мастеру и целого удара не нужно, хватает и половины.

А еще баяли, что именно Морошек, тайно приглашенный в обход всех традиций и одетый в маску, казнил самого…

Мечется внутренний крик, дробится эхом. И звуки падают камнями, слой за слоем надстраивая стены в черноте.

Знакомые стены. Желтые. Не песчаник, но желтые. И арка на месте. И золотарница. И спина в синей, промокшей от пота фракке. И нож в руке. Элья точно знает, что нужно делать.

И делает.

Теперь она не хочет этого, пытается задержать движение, цепляется за вязкий воздух, но усилия тщетны. Сейчас… вот-вот уже…

Нет!

— … не хрен сувать, куда не просят, — шепот. Злой и громкий. Близко. За стенкой. Стенка? Не желто-каменная — деревянная, висит перед глазами, но прикоснуться к ней не выходит — тело-колода неподвижное, чужое.

— Да ты послухай. Я же, ясень-хрясень, дело говорю!

Воздух спертый, дышать не получается вовсе. И сердце стои́т. Если так, то она мертва. А если мертва, то почему слышит? Почему чувствует запах стружки? Почему вообще способна осознать смерть?

— Гроб — оно для отвода глаз! Ежели тама трупяк был бы, он бы вже завонялся, ясень-хрясень. А раз не завонялся, то трупяка сталбыть и нету. А раз нету трупяка, значится, есть совсем другое, ясень-хрясень.

Нету! Нету трупа! Элья жива!

Помогите!

Еще один внутренний крик и снова эхо.

— И это другое — золото, ясень-хрясень.

Откройте! Выпустите!

Не слышат. Потому что она, Элья, не размыкает рта. Потому что она, Элья, мертва.

— Ежели, ясень-хрясень, осторожно кожи подрезать да досочки оттопырить — можно чуток достать. Да такой случа́й разок только и бывает! Ежели с умением — никто и носа…

— Дурак ты, Техтя, — заметил первый. И ударил. Элья не видела удара, но знала — был. А подтверждением — хрип да скрежет. Снова темнота.

Старая. Плотная.

— Мерзавец, — говорит Каваард, перебрасывая из ладони в ладонь разноцветные камушки. — Просто еще один мерзавец. Увы, таких много и даже слишком. Знаешь почему?

Подброшенные камушки зависают в воздухе, складываются радугой. Красиво. Но Элья хочет не этой красоты, а выбраться отсюда. Однако вместо бегства садится на жесткую траву и говорит:

— Ты мертв.

— Мертв, — соглашается Каваард. — Ты же меня убила.

Он не двигается, но теперь Элья видит не лицо — спину. Потухшие крылья, пятно на фракке, рукоять ножа торчит точно из спинного узла.

— Прости. Я не… Нет, я хотела! Тогда это казалось правильным.

— А сейчас?

…сейчас вам меньше всего следует беспокоиться о подобных мелочах. Конечно, живая склана была бы весьма кстати, но…

Это второе тело тоже неподъемное. И горячее, словно вместо крови по жилам расплавленный металл течет, сам себя согревая.

Но это тело хотя бы дышит. И сердце в нем есть; медленное, уставшее, но стучит.

— Она моргнула.

Знакомый голос. Невозможно. Показалось.

— Показалось, — подтвердил хан-кам, приподнимая веки. Заглянул в зрачки, отшатнулся, выпадая из поля зрения. Исчез.

Сволочь! Убийца! Предатель!

— Предателей нужно убивать, — произнес Каваард голосом Ырхыза.

Теперь камушки лежали на листе желтого пергамента. Рваные края, ломаные линии. Карта? Это ведь та карта, которую старый Вайхе показывал. Откуда она здесь? Или «здесь» есть все?

— Это другая. Просто похожа. — Каваард почесал плечо, и рукоять ножа качнулась, плотнее врастая в спину.

— Почему они хотели твоей смерти?

— Думали, она что-то решит. И продолжают думать. Вот только смерть ничего не решает. Ибо смерть ведет лишь к смерти и ни к чему более. Теперь ты понимаешь?