Джон Краули - Маленький, большой

Однако если Оберон перестал ломать голову над действиями и поступками других, свои собственные действия и поступки он по привычке продолжал держать в секрете. Часто он без всякой необходимости изобретал ложные предлоги. Он не желал, разумеется, напускать туман, даже когда был тайным агентом: задача тайного агента прямо противоположная. Мотивом, если таковой вообще имелся, было желание представить себя другим в более мягком и ясном свете, в то время как сам он видел свою персону в туманных вспышках фонарей.

— Куда это ты спешишь, как на пожар? — спросила Оберона Дейли Элис, увидев, как он после школы стремительно запихивал в себя на кухне молоко и печенье. Этой осенью он единственный из Барнаблов все еще ходил в школу Смоки. Люси закончила учиться в прошлом году.

— Играть в бейсбол, — отозвался он с набитым ртом. — С Джоном Вулфом и теми парнями.

Ага. — Дейли Элис до половины наполнила протянутый стакан. Бог мой, как же вырос Оберон за последнее время. — Скажи Джону, пусть передаст своей матери, что я зайду послезавтра, принесу суп и кое-какие вещи и посмотрю, что ей еще требуется. — Оберон не сводил глаз с печенья у себя на тарелке. — Не знаешь, ей не стало лучше? — Оберон пожал плечами. — Тейси сказала… ну ладно. — Судя по виду Оберона, вряд ли он стал бы повторять Джону Вулфу слова Тейси о том, что его мать умирает. Возможно, он не передаст даже то немногое, что ему поручено. Однако рисковать не стоило. — Кем ты играешь?

— Кетчером, — быстро проговорил он. — Обычно.

— Я тоже бывала кетчером. Обычно.

Медленно, задумчиво, Оберон опустил стакан на стол.

— Как ты думаешь, когда люди бывают счастливее: в одиночестве или с другими людьми?

Она отнесла его стакан и тарелку в мойку.

— Не знаю. Мне кажется… А сам ты как думаешь?

— Не знаю. Я просто задумался… — Задумался Оберон о том, был ли ответ на этот вопрос, каков бы он ни оказался, известен всем и каждому — во всяком случае, всем взрослым. — Мне, как будто, лучше с другими людьми.

— Правда? — Дейли Элис улыбнулась, но, поскольку она стояла к нему спиной, он этого не увидел. — Прекрасно. Ты экстраверт.

— Так мне кажется.

— Отлично, — мягко повторила Элис. — Надеюсь, ты не заползешь снова в свою раковину.

Засунув в карманы остатки печенья, Оберон уже устремился к двери. Он не остановился, но у него внутри внезапно открылось странное окошко. Раковина? Он прятался в раковине? И — что еще более странно — все вокруг об этом знали? Он заглянул в это окошко и на мгновение увидел себя чужими глазами. Тем временем ноги понесли его за широкую кухонную дверь, которая недовольно скрипнула у него за спиной, через пропахшую изюмом кладовую для припасов, через длинную пустую столовую, навстречу воображаемой игре в бейсбол.

Элис, стоя у мойки, подняла взгляд, заметила влетевший в окно осенний лист и окликнула Оберона. Она услышала его шаги (нога у него росла еще быстрей, чем все прочее), подобрала со стула оставленную куртку и пошла за сыном.

От парадной двери Оберона было не видно: он успел уехать на велосипеде. Элис вновь позвала, спустилась с крыльца и только тут поняла, что впервые за день оказалась на улице, воздух свеж и безбрежен и цели у нее нет. Она огляделась. За углом дома виднелся кусочек обнесенного стеной сада. На каменном украшении ограды громоздилась ворона. Тоже озираясь по сторонам, она заметила Элис (та не припоминала, чтобы вороны — твари смелые, но осторожные — когда-либо подбирались так близко к дому), расправила тяжелые крылья и полетела к парку. Cras, cras : вот что, по словам Смоки, кричат по-латыни вороны. Cras, cras : «завтра, завтра».

Элис двинулась вдоль садовой стены. Арочная дверца была гостеприимно открыта, но Элис не пошла внутрь. Она направилась к забавной тропке, обсаженной гортензией. Последней отводилась в свое время роль декоративного кустарника, высокого, аккуратного и круглящегося, как капуста, но с годами она все больше становилась просто гортензией, наступала на тропинку, которую должна была ограждать, и заслоняла вид, который должна была оттенить: две дорических колонны у начала дорожки, ведущей на Холм. Все так же бесцельно Элис прошла тропу (где последние цветы обдали ее ливнем лепестков, похожих на поблекшие конфетти) и стала взбираться на Холм.

Оберон возвращался на велосипеде по дороге вдоль каменной стены, ограждавшей Эджвуд. Сойдя с велосипеда, он вскарабкался на стену (упавшее дерево на одной стороне и травянистый холмик на другой образовывали перелаз), перетащил велосипед под золотистую буковую крону, вывел его на дорожку, снова взобрался в седло, оглянулся и погнал к Летнему Домику. Спрятал велосипед в сарае, построенном старым Обероном.

В Летнем Домике, нагретом солнечными лучами, которые падали через окна, было пусто и пыльно. На столе, где лежали прежде дневник и шпионское оборудование и где позже Оберон разбирал фотографии своего старшего тезки, высились ныне груды исписанной каракулями бумаги, шестой том Грегоровиуса («Истории Рима в Средние века»), еще несколько больших книг и карта Европы.

Оберон прочитал верхний лист, заполненный накануне:

«Место действия — императорская палатка за Икониумом. Император сидит один в курульном кресле. На коленях у него лежит меч. На нем доспехи, но не все: те, которые он успел снять, неспешно полирует слуга. По временам он взглядывает на императора, но тот смотрит прямо перед собой и не замечает его. Император выглядит усталым».

Оберон подумал и мысленно вычеркнул последнее предложение. Он имел в виду не усталость. Усталым может выглядеть кто угодно. Император Фридрих Барбаросса накануне последней битвы выглядел… как же? Оберон снял с ручки колпачок, но после краткого раздумья снова надел.

В пьесе или сценарии (его опус мог принять, в конечном итоге, как тот, так и другой вид или и вовсе обернуться романом) об императоре Фридрихе Барбароссе имелись сарацины и папские войска, сицилийские партизаны и могущественные паладины, а также принцессы. Куча романтических названий — географические пункты, где сходились в битвах толпы романтических персонажей. Но Оберон был пристрастен отнюдь не к романтическим деталям. В фокусе его внимания находился единственный персонаж, одинокая фигура в кресле, которую он застал в кратком промежутке отдыха между двумя отчаянными деяниями, измученная победой или поражением, в грубой одежде, покрывшейся пятнами на поле боя и от долгой носки. Главным был его взгляд: холодный, оценивающий, чуждый иллюзиям взгляд человека, который понял, что успех невероятен, но не действовать невозможно. К погоде он был безразличен. По словам Оберона, состояние природы было подобно ему самому: суровость, безразличие, отсутствие тепла. Вокруг было пусто, если не считать отдаленную башню (тоже похожую на императора) и, быть может, укутанного в плащ всадника на горизонте — гонца с новостями.