Джон Краули - Маленький, большой

В Летнем Домике Оберон, не успев еще сесть за стол, развинтил на ходу авторучку (правда, он плотно закрыл и запер на крючок дверь). Он вынул из ящика стола книжечку из искусственной кожи с замочком — дневник за пять лет, но не нынешний, а старый, открыл его миниатюрным ключиком, который извлек из кармана, быстро отыскал незаполненную страницу за давний мартовский день и написал: «А все-таки она вертится».

Оберон имел в виду старую модель планетарной системы на самом верхнем этаже — он выглядывал оттуда в круглое окошко, когда мимо пролетала аистиха с Лайлак и миссис Андерхилл. Все убеждали его, что механизм древней модели проржавел и уже многие годы не работает. Оберон и сам потрогал колесики и рычаги и не смог стронуть их с места. И все же модель двигалась: вначале ему только показалось, что планеты, солнце и луна за время его отсутствия поменяли положение, а затем эта идея выдержала строгую проверку. Модель двигалась: он в этом не сомневался. Или почти не сомневался.

Почему близкие его обманывали — в данный момент Оберона не заботило. Ему хотелось только утереть им нос: добыть доказательства, что модель движется, а также (это было значительно труднее, но истина становилась все более очевидной), что они все знали об этом, но намеренно скрывали от него.

Просмотрев запись и пожалев, что не может написать больше, Оберон повернул в замочке ключ и спрятал дневник в ящик. А теперь, какой бы задать вопрос, какое бы случайное замечание обронить за обедом, чтобы кто-нибудь невзначай признался? И кто это будет? Двоюродная бабушка? Нет, она слишком поднаторела в обмане, ей ничего не стоит изобразить изумление. А может, мать или отец — хотя по временам Оберону казалось, что отец имел к заговору не больше отношения, чем он сам. Пока передается по кругу блюдо с картофельным пюре, можно было бы заметить: «Медленно, но верно, как планеты в старой модели», — и посмотреть, какие у них сделаются лица… Нет, это будет чересчур в лоб. Он задумался о том, что подадут к ужину.

В Летнем Домике почти ничто не изменилось с тех пор, как здесь жил и умер тезка Оберона. Никому было невдомек, что делать с коробками и папками, где хранились снимки, да никому и не хотелось нарушать столь тщательный на вид порядок. Так что все оставили пока по-прежнему, только починили текшую крышу и запечатали окна. Временами кому-нибудь — чаще Доку или Клауд — вспоминался домик и хранившееся там прошлое, но тревожить его они не стали, и когда тут устроился Оберон, все молча с этим согласились. Нынче это был штаб, где имелось все, что требовалось Оберону для исследований: увеличительное стекло (собственность старшего Оберона), складная рулетка и портновский сантиметр, последнее издание «Архитектуры загородных домов» и дневник, где были записаны его выводы. Оставались здесь и фотографии, которые Оберон-младший еще не начал просматривать; фотографии, которым, как в случае со старшим Обероном, было назначено стать последним звеном в изучении огромного множества двусмысленных свидетельств.

Но уверенности относительно модели планетарной системы у него не было до сих пор, а хитрости с веревочками и карандашными отметками допускали разное толкование. Глухая аллея, с таким же рядом молчаливых сфинксов, как другие, по которым ему случалось ходить. Оберон больше не отклонял назад старый стул и не жевал ожесточенно кончик ручки. Спускался вечер. Только в этом месяце вечера бывают такими гнетущими, хотя девятилетнему мальчику не приходило в голову связывать «гнетущие ощущения» с датой и временем суток, да и слов таких он не употреблял. Он чувствовал одно: работа тайного агента — не сахар, нелегко маскироваться под члена собственной семьи и втираться к ней в доверие, не задавать вопросов (этим он бы сразу себя выдал), а прикидываться, будто посвящен во все тайны, а потому не имеет смысла что-либо от него скрывать.

Раздалось воронье карканье и стало удаляться в сторону леса. Странно искаженный голос позвал Оберона к обеду. Слушая растянутые, меланхолические гласные своего имени, он чувствовал одновременно и печаль, и голод.

Лайлак наблюдала закат где-то еще.

— Великолепно! — сказала миссис Андерхилл. — И пугающе. Смотришь — и сердце вот-вот выпрыгнет из груди, правда?

— Но ведь все это сделано из облаков, — отозвалась Лайлак.

— Молчи, дорогая. Кое-кто может обидеться.

Вернее, все это было сделано из заката: тысяча полосатых палаток, вокруг вьется дым от оранжевых костров, полощутся знамена, тоже цветов заката; сверкнут оружием и отступят на задний план черные силуэты кавалеристов или пехотинцев; яркие мундиры офицеров, по приказу которых солдаты втаскивают темно-серые орудия на горящие багрянцем баррикады, — обширный военный лагерь. А может, большая флотилия вооруженных галеонов под парусами?

— Тысяча лет, — мрачно произнесла миссис Андерхилл. — Поражения, отступления, арьергардные бои. Больше этого не будет. Скоро… — С узловатым жезлом под мышкой она напоминала полководца; ее длинный подбородок был вскинут. — Видишь? Вот! Разве он не храбрец?

По корме расхаживал (или обходил брустверы) человек, обремененный тяжелым грузом оружия и ответственности; ветер играл его седыми и длинными, почти до самых пят, бакенбардами. Главнокомандующий всем этим. В руке он держал жезл; закатная картина как раз переменилась, и кончик жезла загорелся огнем. Генералиссимус указал было вперед, туда, где зияли бы жерла орудий, если бы орудия были настоящими, но передумал. Он опустил жезл, и тот погас. А генералиссимус извлек из-за широкого пояса карту, развернул ее, потом сложил, спрятал и снова стал расхаживать туда-сюда тяжелой походкой.

— Жребий брошен, — пояснила миссис Андерхилл. — Больше ни шагу назад. Терпение лопнуло.

— Если вы не против, — еле слышный голос аистихи прерывался затрудненным дыханием, — спустимся немного: высота для меня слишком велика.

— Прости, — встрепенулась миссис Андерхилл. — Все, мы готовы.

— Аисты, — выдохнула аистиха, — пролетев приблизительно лигу, должны садиться.

— Только не здесь, — вмешалась Лайлак, — а то провалишься.

— Тогда вниз, — скомандовала миссис Андерхилл.

Со вздохом облегчения аистиха сложила свои короткие крылья и начала спускаться. Генералиссимус, опираясь руками о планшир судна (или это был бельведер?), устремил вперед орлиный взгляд, но не заметил миссис Андерхилл, которая по дороге одарила его бравым приветствием.

— Прекрасно, — сказала она, — Храбрей, каких мало, зрелище хоть куда.

— Ненастоящее, — отозвалась Лайлак. Пока они спускались, картина вновь преобразилась во что-то менее воинственное.